Светочи Чехии

На другой день после этого заседания, совершенно ясно указавшего, какая судьба ожидает заключённого, Светомир имел с ним свидание и с негодованием рассказывал ему, что произошло.

Иероним выслушал его спокойно, почти с улыбкой.

— Знаешь ли, ведь он оказал мне услугу, почтенный Назо, — весело сказал Иероиим. — Он дает мне возможность взять назад мой отказ и громогласно заявить свои непоколебимые убеждения.

На доводы испуганного Светомира он твердо ответил:

— Я хочу смерти, которая одна только может искупить мою слабость и смыть позор, покрывший меня за отречение от правды и моего святого учителя и друга — Яна.

В силу этого решения, Иероним отказался отвечать своим новым судьям и потребовал, чтобы его выслушали публично. Желание его было удовлетворено и 23-го мая 1416 г., ровно год спустя после его задержания, он появился перед собором.

Прения, занявшие два заседание — 23-го и 26-го мая, являются, несомненно, славнейшим успехом Иеронима.

На 107 предъявленных ему обвинительных пунктов он отвечал с таким присутствием духа и последовательностью суждения, которые порвали лживые, предательские сети его врагов и обнажили истинные причины преследовавшей его ненависти.

Присутствовавшие смутились и не могли понять, как после стольких страданий и лишений в течение целого года, проведенного им в темной яме, он мог еще говорить и защищаться, да притом с такой свободой мышления и остроумием, словно все это время он посвятил изучению своего дела и теперь находился на кафедре, а не на скамье подсудимых. Никогда, может быть, Иероним не выказывал себя более блестящим оратором, как в это знаменательное для него время; во всеоружии научной эрудиции, с ослепительным красноречием и чарующей силой своей гениальной личности защищал он свое дело, хотя отлично сознавал, что оно погибло, и что ставкой была его жизнь.

Слушатели, состоявшие из его врагов, были увлечены, побеждены и готовы были почти его оправдать; но Иероним, казалось, вовсе не жаждал победы, так как от самозащиты перешел к восхвалению Гуса, который, подобно Илии, на пламенной колеснице вознесся на небо, чтобы призывать своих недостойных судей и ненавистников перед страшным судилищем Христовым.

Его слова вызвали шум в собрании; одни кричали и осыпали его бранью, а те, кто хотел спасти этого выдающегося человека, пытались остановить его.

Но он не смутился.

— Вы думаете, что я боюсь смерти, — пренебрежительно спросил он, — даже такой ужасной, какую мне готовят мои враги и эти лжесвидетели, которые перед Богом ответят за свою неправду? Разве вы не обращались со мной с непростительным для христиан варварством, разве я не гнил заживо в тюрьме целый год? Я никогда не жаловался, считая жалобы ниже моего достоинства; но я не хочу искупать жизнь ложью и признаю здесь, что из всех грехов, когда-либо мною совершенных, величайший и непростительнейший, это — мое подлое отречение, моя постыдная слабость отвергнуть учение праведника, бывшего моим учителем и другом. Вы осудили Гуса и Виклефа не за то, что они потрясли учение евангельское, а за то, что они разоблачили гордыню, продажность и все пороки духовенства. Обвинение эти не были опровергнуты, и я провозглашаю их, как это делали они!

Описать последовавшую засим бурную сцену невозможно. Свидетель этого события, знаменитый итальянец Поджио, говорит в своих мемуарах: „Посреди этой бури Иероним оставался спокойным, бледным, но непоколебимым и гордым. Он явно презирал смерть, даже призывал ее. Прерываемый сыпавшимися со всем сторон нападками, он отвечал каждому, заставляя одних краснеть, других молчать!”

Сопутствуемый криками: „он сам осудил себя!” Иероним был отведен в тюрьму и закован в цепи.

Через пять дней, 30 мая, после новых попыток склонить его ко второму отречению, его приговорили к сожжению.

До самого конца он остался верен своему смелому, твердому характеру. Когда ему объявили приговор, он швырнул шляпу в присутствовавших и сам надел себе на голову полагавшийся еретикам колпак, украшенный чертями; на месте казни он разделся сам и, когда палач из состраданья, хотел зажечь огонь у него за спиной, он крикнул ему:

— Зажигай смело передо мной! Если б я боялся костра, я не был бы здесь.

Затем, повернувшись к народу, он громким голосом стал читать символ веры и прибавил:

— То, что я читал, есть исповедание моей веры, согласное с учением католической церкви. Я умираю единственно за то, что не хотел признать, будто Гус правильно был осужден.

Подобно своему учителю, когда пламя начало пожирать его, он запел молитву и только дым заглушил его голос.

Думается нам, что нельзя лучше передать впечатление, произведенное на современников геройской кончиной обоих чешских мучеников, как приведя слова одного из членов собора, яростного католика, Энее Сильвие Никколомини, будущего папы под именем Пия II: „Гус и Иероним, — говорит он, — смело перенесли смерть; они шли на казнь, как на праздник, на который их позвали бы, и ни единым словом не выказали ни малейшей слабости. Когда они начинали гореть, то запевали гимны, которые заглушали пламя и силу огня. Ни один философ не встретил смерть с таким мужеством, с каким они презирали костер”.

Собор с особым старанием принял свои меры, чтобы уничтожить малейшее воспоминание о своих жертвах: всякая принадлежавшая им вещь была сожжена, а пепел брошен в Рейн.

Но достопочтенные и милостивые отцы скоро должны были убедиться, что недостаточно, опираясь на закон, убить двух людей, чтобы истребить проповедуемые ими идеи, и что пепел мучеников — семя опасное, которого не уничтожить ни водой, ни огнем. Несокрушимый, как и оживлявшая его некогда мысль, этот плодоносный пепел витает в воздухе годами или веками, все равно, чтобы в свое время взойти и созреть, и неправедные судьи, еще при жизни, собственными глазами должны были увидать первую кровавую жатву…

Глава 11

Три года прошло со смерти Иеронима. Настало 22 июля 1419 г., день Марии Магдалины. Первые лучи солнца озаряли гору в окрестностях Оусти, где когда-то проповедовал Гус, во время своего изгнание из Праги.

Местность на вид значительно изменилась и даже получила иное название, именуясь теперь, вместо Лужницкой возвышенности, библейской горой Табором. [73]

В разбитых вокруг шатрах расположились священники „утраквисты” (подобои), изгнанные недавней католической реакцией из самого Оусти и других мест.

И в обыкновенное время посетители были часты, — соседние крестьяне толпами сбегались слушать проповеди и причаститься телом и кровью Христовыми; но в этот день на горе царило совсем необычное оживление и обитатели Табора хлопотливо сновали во все стороны, с важным, озабоченным видом. Взгляды, кидаемые на расходившиеся в разных направлениях дороги, указывали, что кого-то ждали.

Вот, наконец, донеслось пение и вдали показалось многолюдное шествие мужчин, женщин и детей. Во главе виден был священник, с чашей в руках, и множество хоругвей приветливо развевалось на свежем, утреннем ветре.

Гостей встретили с радостными криками и разместили на лугу, где посредине возвышался алтарь. Но скоро снова раздалось пение и затем с разных сторон стали подходить все новые и новые толпы богомольцев.

С минуты на минуту число прибывавших возрастало. Совершалось точно переселение народа, и в этой массе, свыше сорока тысяч, царил совершенный порядок.

В толпе преобладала крестьянская сермяга и незатейливое одеяние разного городского люда. Красные, грубые, трудовые руки-кормилицы, худые, угрюмые лица и та особая сутуловатость спины, которую налагает долгая, непосильная, работа, указывали, что какая-то неведомая сила оторвала этих людей от повседневной борьбы за хлеб насущный и неудержимо влекла сюда. Идея иной, лучшей жизни осенила их, отсюда — чувство превосходства, веры в себя и в свою силу, проглядывавшие в выражении лиц, в походке и движениях.