Держава (том первый)

Клипович покраснела, а Шпеер надумал съездить в Варшаву и открыть там текстильную фабрику.

Как и положено, за границей воззвание подняло настоящую бурю.

Кто только не бросил камень в «смертоубийственный самодержавно–полицейский царский режим».

Известный Клемансо в своей газете «Аврора» напечатал заявления виднейших европейских писателей, поддержавших своих русских коллег, что очень расстроило Сипягина.

«Ни в чём не хотят разбираться.., — злился Дмитрий Сергеевич. — Этот злополучный «протест» из известных писателей только Пешков подписал… Союзнички… Особенно Клемансо… Любят Россию, только когда им хвост прижимают немецким сапогом… Да в какой бы стране сохранили жизнь преступнику, покушавшемуся на министра? Вспомнили бы Карповича… «Смертоубийственный цари–и–и-зм…», — саркастически хмыкнул он. — В России слишком болтливые адвокаты, гуманные законы и мягкие присяжные.

А этот Пешков, кроме подписи, ещё и «Буревестника» написал… Призыв к революции… И какой–то Костя Бальмонт появился. Из французов что ли? Поди Клемансо заслал, — повеселил себя Сипягин. — И ведь что сочинил этот символист, — взял исписанный листок. — Свой поэтический пасквиль назвал «Маленький султан». Кто это, как ни наш император… Лежащая на поверхности аллегория, для наивных студентов, — нахмурил лоб и стал читать: «То было в Турции, где совесть — вещь пустая», — вот у таких пиитов, с позволе–ния сказать, совести нет, — прокомментировал первую строфу. — «Там царствует кулак, нагайка, ятаган», — и револьвер в руках террориста, — поиграл желваками, вспомнив Карповича. — «Два–три нуля, четыре негодяя», — меня, наверное, к негодяям отнёс… Вот на пару–тройку лет и выдворю его из столицы с запретом жить в губернских городах. Пусть в деревне посидит, как Пушкин в Болдино… Может, что путное и сочинит. А четвёртая строфа: «И глупый маленький султан», — вообще ни в какие ворота не лезет… При Николае Первом в Сибири бы прохлаждался… пиитишка… Ежели и дальше так пойдёт, то точно сбудется пророчество Иоанна Кронштадского: «… Близко, близко время, что разделит народ на партии, встанет брат на брата, сын на отца и отец на сына, и прольётся много крови на Русской земле. Часть русского народа будет изгнана из пределов России»… — перекрестился Сипягин. — Не дай Бог нам это пережить… Через край, конечно, батюшка хватил!..»

Нет пророка в своём отечестве!

Зато совершенно незаметно для общества прошла попытка покушения на жизнь обер–прокурора Священного Синода.

Статистик Самарского губернского земства Николай Константинович Лаговский, видимо позавидовал Карповичу и обрушевшейся на него известности.

«А тут что, скучные статистические выкладки и никакой славы. Разве они сравнятся с героической борьбой за освобождение России?»

8 марта 1901 года в окно кабинета Константина Петровича влетели 4 пули.

Победоносцев выбежал в переднюю и, немного заикаясь от пережитого, сказал собравшейся там прислуге: «Чего вы стали? Стрелять не умеют! Вместо меня попали в потолок».

Вот и всё, что узнало общество о покушении.

Безо всякого газетного гвалта и всероссийской популярности, бедный статистик отхватил 6 лет каторги и тихонько поехал её отбывать.

В один из дней последней недели марта, на страстную седмицу перед Пасхой, отец Иоанн служил литургию в Андреевском соборе.

При свете колеблющегося пламени свечей лики святых хмурились и качали головами, глядя на прихожан, которые не кланялись и не крестились, а лишь с любопытством разглядывали убранство храма.

— Возлюбим друг–друга, братия и сёстры, — воскликнул в конце службы отец Иоанн.

Многие из верующих подошли к пастырю поцеловать крест и затем руку батюшки. Слева от клироса большая группа прихожан не расходилась, а ждала священника, чтоб испросить совета или получить благословение на какое–нибудь дело. Среди них отец Иоанн заметил невысокого крепкого мужчину средних лет с горящей свечой в грубых широких ладонях.

Выслушав и благословив женщин, подошёл к нему. Свеча в руках мужчины погасла, то ли от сквозняка, то ли он затушил её сам.

Через какое–то время они остались одни.

— Батюшка! Благословите на грех за веру православную. На тяжкий грех, который станет подвигом… На убийство дьявола во плоти… Толстого Антихриста, — мял пальцами огарок, превратив его в круглый сгусток воска. — Благословите, — частым шёпотом просил мужчина. — Супротив Зла пойду. Злом и получится Добро… Не будет больше Бес добрых христиан смущать, души их в ад направляя.

Отец Иоанн даже отшатнулся от него, осенив святым знамением себя, а потом говорившего.

— Не может из Зла получиться Добро, — успокоившись, произнёс священник. — Не должны православные уподобляться татям и анархистам, людей убивая… Бог его накажет… Против Бога пошёл, от Бога и Кару понесёт. Не тебе решать сие дело, сын мой. Кто ты такой? Что–то раньше не встречал тебя здесь.

— Питерский я. Извозом занимаюсь.

— Стой на коленях и молись за душу свою грешную, — отошёл от него отец Иоанн к другим, ожидавшим его людям.

Извозчик хотел подняться с колен и не смог. Ноги будто приросли к плиткам пола. Он сделал ещё одну попытку, пытаясь оттолкнуться от пола руками и встать на ноги, но колени словно срослись с полом, будто их приковали к нему.

— Батюшка-а! — дрожащими губами окликнул священника мужчина, но тот сделал вид, что не услышал.

И когда уже в храме никого не осталось, и стоял густой и душистый сумрак от погашенных свечей, отец Иоанн подошёл к горячо молившемуся незнакомцу.

— Отказался от грешного дела своего, сын мой? — тихо спросил, перекрестив стоявшего на коленях прихожанина.

— Как повелите.., — поцеловал тот протянутый крест.

— Вставай и думай, — произнёс Иоанн Кронштадский, глядя, как мужик легко поднялся с колен, поклонился ему и иконам, и задумчиво пошёл к выходу.

— Христос Воскресе! — целовал императрицу Николай пасхальным утром, наслаждаясь запахом цветов, стоявших в вазах, и любуясь розово–лиловым будуаром своей жены с иконами по стенам и портретами королевы Виктории и Марии Антуанетты.

«Не пойму, зачем ей Антуанетта нужна… Ни к семье, ни к вере нашей дама не относится»…

Попив чаю и поговорив о самочувствии жены — она ждала ребёнка, вышел христосоваться с охраной и придворными служителями Александровского дворца.

В церквях Царского Села торжественно и празднично гремели колокола.

— Христос Воскресе, — радостно обратился к стоящему у дверей гиганту–преображенцу, на что тот ответил:

— Никак нет!

Подумав, что ослышался, Николай вновь произнёс:

— Христос Воскресе…

И вновь услышал:

— Никак нет, ваше императорское величество.

Подошедший барон Фредерикс зашептал на ухо государю:

— Этот гвардеец из евреев будет, а у иудеев первое апреля не пасхальный день…

Николай задумался и через минуту вынес решение:

— Передайте моё повеление военному и морскому министрам, чтоб всех евреев перевели во флот… Особенно из гвардейских полков, — направился христосоваться с православными, коих набралось в Александровском дворце несколько сотен.

На следующий день в Большой галерее Зимнего дворца христосовался со свитой и гвардией, в количестве 900 человек.

Устал, но был доволен.

«Прекрасный православный праздник», — радовался царь.

____________________________________________

Христосовалась вся православная Россия.

Чиновники брали пример с государя. Начальник Обуховского сталелитейного завода, что за Невской заставой, генерал–майор Власьев объезжал с поздравлениями своих друзей. Начал с вышедшего два года назад в отставку генерал–майора Колчака.

— Христос Воскресе, Василий Иванович, — обнял крепкого лысоватого генерала и трижды поцеловал его в небольшую заострённую книзу бородку.