Кюхля

пожал плечами:

- Вы сами знаете, Алексей Петрович, его нрав необузданный. Он причиной изъявил, будто я о нем отозвался, что он простотою в доверие входит.

- А? - важно спросил Ермолов. - Ну, и что же? Но вы ведь этого никому не говорили?

Похвиснев переминался с ноги на ногу.

- А где же произошло оскорбление? - с интересом осведомился Ермолов.

- В собрании, давеча, - неохотно отвечал Похвиснев.

- Черт знает что такое! - вдруг рассердился Ермолов и насупил брови. Я этого дела так не оставлю. - Он был действительно сердит. - Так, продолжал он веско, обращаясь к Похвисневу. - Ну, и что же вы, Николай Николаевич, желаете предпринять?

Похвиснев криво усмехнулся:

- Сперва, Алексей Петрович, я хотел непременно драться; но после рассудил, что как господин Кюхельбекер подвержен припадкам, что и вам, Алексей Петрович, известно, и за человека здорового почесться не может, то, может быть, дело это лучше на рассмотрение суда представить.

Ермолов равнодушно кивал головою.

- Хорошо, подите, друг мой, - сказал он без всякого выражения.

Когда Похвиснев ушел, Ермолов встал и прошелся по комнате. Потом сел, затянулся из чубука, пыхнул дымом и улыбнулся невесело. Он сел за стол и начал писать письмо:

"Великолепный господин

Николай Николаевич!

Забыл совсем по делу вам, дружок, напомнить, что отношения, к нам чинимые гражданскими частями, особою нумерациею должны быть обозначены как входящие. Писаря, канальи, путают бесперечь, что сильно отчетность затрудняет. Вот и все дело, простите меня, что беспокою. Насчет же тяжелого оскорбления, учиненного вам г. Кюхельбекером, полагаю, что для сатисфакции гражданской части мало будет, а непременно подраться вам придется. Прощайте.

Ермолов".

Он позвонил. Вошел случайный писарь: дежурный отлучился. Ермолов велел ему снести письмо к Похвисневу. На писаря он смотрел внимательно.

- М-да, - проворчал он, когда остался один, - не токмо аудиторы, но даже писаря мечтают, что они особенно сотворенные существа.

XIII

Завтра дуэль. Может быть, блеснет завтра неверный свет дня - и он будет уже в могиле. Ну, что же, холодная Лета - приходит пора и для нее. Промелькнуло лицо матери, Устиньки - Вильгельм закрыл лицо руками. Они перенесут. Он мысленно поцеловал сухую руку матери. Он вспомнил Дуню и вздрогнул. Да, пусть этот случайный негодяй его убьет - все сразу разрешится, незачем будет возиться с самим собой и с ребяческим сердцем, которое задает загадки.

Он начал писать письма. Одно коротенькое, немецкое - матери. Другое Пушкину.

Второй Александр здесь, он все, что нужно, сообщит, вот и все расчеты бедные покончены. Так вот куда жизнь шла. Вдруг он вспомнил дядю Флери. Греция? Или... или Петербург? Но что в Петербурге, кроме насмешек, тоски, покровительства Александра Ивановича, воркотня Егора Антоновича?

Он прислушался. В соседней комнате звук за звуком, сначала неуверенно, потом увереннее, раздался вальс. Раньте его Вильгельм не слыхал. Это Александр сочиняет.