Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

Наверное, это нарушало этикет, но герцог в течение трех с половиною лет привык говорить с императором как с человеком, к которому у него было полное доверие и который, в свою очередь, питал к Колен куру такое же чувство. Правда, императором тем был русский царь. Допустима ли такая вольность с тем, кто говорит с ним не как равный с равным, или точнее, не как два доверяющих друг другу собеседника, а как властелин со своим вассалом? Но герцог уже ничего не мог с собою поделать, чтобы предать истину, которой служил, и чтобы позволить втоптать в грязь намерения и поступки главы пусть и чужого государства, но благу и достоинству которого, так же, как и своей родной Франции, он, посол, служил искренно и честно.

Герцог взял на себя смелость напомнить только об одном случае, когда в прошлом году в России был арестован французский корабль «Вильям Густов», который вез английские товары в Бордо. Оказалось, у капитана была лицензия. А кто ее выдал ему? Французское правительство. И таких нарушений блокады допускается немало. Не лучше ли спросить с себя, чем обвинять другого?

— Если бы парижские дамы слышали вас, герцог, они бы еще больше стали вздыхать по императору Александру, — вновь не удержался Наполеон. — Рассказы о его манерах, благородстве и галантном обхождении вскружили им головы. Из всего того, что вы говорите мне о его поступках, увы, можно сочинить не одну прелестную сказку. А он — лжец! На что же он рассчитывает, вызывая меня на войну, не имея военных талантов! Он, смею уверить, авантюрист ко всему в придачу.

— Нет, сир. Российский император вынужден изыскивать меры, чтобы не быть застигнутым врасплох. Сам же он, скажу прямо, обладает тем редким чувством достоинства и вместе с ним полным отсутствием зазнайства и бахвальства, что, действительно, может вызвать любовь к нему не только прекрасных дам, — не отступал Коленкур. — Вполне воздавая должное вашему военному гению, он мне говорил: если император Наполеон начнет войну, то, возможно, даже вероятнее всего, он нас побьет. Ваши таланты, сир, будут иметь немало преимуществ над его генералами. Но если они не найдут случая дать вам бой при выгодных для них условиях, то у них имеется достаточно территории, чтобы уступить вам пространство. А удалить вас от Франции и от ваших баз снабжения — значит продолжать с успехом сражаться против вас. Эта война не ограничится одним днем и одним-единственным сражением. Ваше величество вынуждено будет возвратиться во Францию, и тогда все преимущества окажутся на стороне русских. Так поведал мне император Александр, добавив, что к преимуществам затяжной войны, по его же выражению, могут присоединиться жестокий климат, бездорожье, зима.

Наполеон зло ударил ладонью по столу, за которым они сидели. Чашечки с остывшим чаем пугливо звякнули.

— Вы хотите сказать, что меня ждет вторая Испания? — Теперь Наполеон сам вскочил из-за стола. — Вы, чего доброго, накаркаете!

— В Испании, сир, правительство и король склонили перед вами головы. Лишь брошенные ими на произвол судьбы крестьяне и ремесленники взялись за ножи и мушкеты. — Лицо Коленкура ничем не выдавало волнения и боязни говорить правду, как бы она ни была горька. — Там, в России, народ будет заедино со своим государем. Император мне прямо сказал, что ни при каких условиях он не поддастся слабости, выражающейся в готовности подписать мир. Лучше, сказал он мне, я буду питаться одним картофелем где-нибудь в Сибири или стану императором Камчатки на другом конце России, но мир с Наполеоном не подпишу никогда, тем более в собственной столице, как поступали иные монархи.

Возникла пауза, в течение которой на лице императора сменилось несколько выражений — негодование, вызов, затем расслабленность и снова решимость.

— Это уже стратегия, совсем не похожая на упреждающий удар на Вислу, когда еще там нет в достаточном количестве моих войск, — задумчиво произнес Наполеон. — Значит, русские серьезно относятся к войне, если прорабатывают всевозможные варианты. На их месте я, несомненно, поступил бы именно таким образом. Полагаю, это делает им честь — они способны учиться. Однако, коли Александр не хочет позорного мира, тогда проще всего и вовсе не начинать, не так ли, герцог Виченцский?

— Тогда, сир, перво-наперво, как мне кажется, следовало бы объясниться, почему дивизии вашего величества в Данциге и на севере Пруссии, — сказал Коленкур.

— Ах, так! — снова вскочил на ноги император. — Значит, этот византиец все-таки намерен меня перехитрить. Я — отступаю за Рейн, он же — укрепляется на Двине и в Молдавии, а далее — Константинополь и Варшава? Нет, я его разгромлю на его же земле, как разгромил Австрию под Веной. А это, согласитесь, позор. Это — как обесчестить девку в ее же собственном доме.

Глаза герцога чуть опустились долу. Видно, не по душе пришлось сильное, но вульгарное сравнение великой державы с распятой во грехе девкой. Только не возразить он не смог. И в том же резком, как и сам император, тоне.

— Однако, вспомнив Австрию, сир, не забудьте вспомнить Ваграм. Даже после той блистательной вашей победы австрийцы сохранили свою армию. И вы, по собственному вашему признанию, должны были уже в силу этого обстоятельства пойти с нею на мировую.

Когда-то об этом они говорили с Чернышевым. Выходит, о разговоре стало известно Александру, который, намереваясь отступать, также думает о том, что сохранение армии — сохранение и собственного лица, и надежды на победу.

— Нет, он не глуп, этот человек, которого я называю византийцем, в его рассуждениях есть свой резон. А если так, почему бы с обеих сторон не отвести войска?

— Как мне кажется, именно это и устроило бы русского царя, — согласился Коленкур с высказыванием императора, в глубине души все же полагая, что сам он так никогда не поступит. — Да, сир, зачем за три сотни лье, говорил мне Александр, выдвигать французские полки?

— Опять ваш любимец принимается считать в чужом кармане? — вскипел Наполеон. — С некоторых пор я задаюсь загадкой: откуда русским известно о том, что происходит у меня в армии? Они, как мне кажется, знают о передвижении не только каждой моей дивизии или полка, но даже роты. И я подозреваю, кто этот человек — очень осведомленный и вездесущий. Он тот, кто пользуется неограниченным доверием российского императора и им же приставлен ко мне. А вы еще толкуете об ангельски чистом и святом Александре! Почему от вас, мой полномочный посол, почему от консула в Петербурге Лессепса не было и нет того, о чем постоянно сообщает русскому царю его флигель-адъютант Чернышев? Я вас, герцог, не раз просил: мне нужны точные данные о торговле, политике, войсках, слухах.

— В каждом моем отчете, как и положено послу любой державы, я стремился постоянно сообщать о состоянии дел в стране, в которой я аккредитован. Это — обязанности дипломата. Что же касается слухов…

— Я знаю: Лессепс оказался плохим французом. Белоручка! — перебил Наполеон Коленкура. — Он, видите ли, наотрез, как мне передавали, отказался склонять к доставлению полезных для нас сведений русских людей, допущенных к государственным секретам. О вас, герцог, я уже тем более не говорю… так вот, я отзываю Лессепса из России, лишая его всех привилегий за выслугу и беспорочную службу.

— Побойтесь Бога, сир! У Лессепса восемь детей, — только и сумел возразить Коленкур.

В первый день в Париже навестить следовало многих. А хотелось одну-единственную Адриенну. Но она все еще пребывала в ссылке.

Напоминать императору о его обещании посреди бурного разговора, который произошел, было, конечно, некстати.

Бросился к герцогу Ровиго. Савари успокоил: настроение императора изменится, и все обернется к лучшему. Он же со своей стороны вызвался непременно посодействовать возвращению той, по которой и теперь, по прошествии длительного времени, Коленкур продолжал тосковать.

Через несколько дней от того же Савари пришло сообщение: император приглашает вновь, на этот раз для решения судьбы Адриенны.