Гулящие люди

– Тут я, великий государь!

– Подойди.

К шатру над царской кроватью с золоченой короной вверху, с откинутыми на стороны дрогильными [259] атласами подошел просто одетый, почти бедно, боярин с худощавым лицом, с окладистой недлинной бородой.

– Как, Афанасий, наши дела со шведами?

– Ведомо великому государю, что свейский посол в дороге, скоро будет. Перемирие налажено, а договариваться станем здесь.

– Мир у нас учинен краткий, доходить надо долгого мира. Дела наши не красны…

– Кабы, великий государь, иноземцы под Ригой к неприятелю не ушли, то не нам, а им пришлось бы мир тот искать.

– Генералы Гордон [260] и Бовман с нами, Афанасий: в них сила…

– Голов и полковников у нас мало, великий государь… Нынче замиримся, соберем в тиши иные полки, подберем командных людей, тогда у шведа отнимем то, что теперь спустим.

– Город Куконос, отбитый у них, отдать им надо, Афанасий… Знаю, иноземцы учинили измену за то, что не выпускал их за рубеж на родину.

– Волк всегда в лес глядит: не любят они нас… Тощи были – служили, подкормились – побежали.

– Шведа ухитрись, Афанасий, к долгому миру склонить… казна у нас пуста, денег взять не с кого… торговля пала.

– С послом, когда приедет, поторгуемся, как укажешь, великий государь, принять посла, а несговорен будет – отпустить или решить в сей его приезд?

– Тебе на деле виднее будет, Афанасий; гляди, как лучше… Теперь иди, готовься к переговорам, а мы тут обсудим встречу послу.

Нащокин поклонился и, осторожно шагая, вышел.

– Дьяк Алмаз Иванов [261]! – позвал царь.

В стороне, за дьячим столом, который слуги ставили на каждом собрании, встал человек в синем бархатном кафтане, расшитом узорами, с жемчужной цепью на шее. Дьяк казался издали хмельным, а был только с волосами всклоченными и бородой такой же.

Шагая тихо между сидящими боярами, подошел к царской кровати. Царь, покосясь с подушек, проговорил, кривя губы, шутливо:

– Думной дьяк, и зело разумен править делы… с волосьем же ладить не умеешь, стригся бы, что ли? Не дело говорю! Не о тебе забота нынче… Пиши, Иваныч, воеводе владимирскому, и пиши построже: «От царя, государя…» – ведаешь сам как…

– Начало ведаю, великий государь…

– «Стольнику, воеводе Матвею Сабурову… собачьему сыну…» Собачьему сыну не напишешь, конечно, а он-таки собачий сын! Сколь раз пишем – молчит… «Пишем мы к тебе, воевода, о высылке московских служилых людей к Москве… о том пишем, что володимерские помещики по ся мест на Москве не бывали, а ныне идут к нам, великому государю, свейские послы и будут на Москве в феврале месяце сего года… и ты бы по сему нашему указу стольников и стряпчих и дворян московских и жильцов, володимерских помещиков из Володимера выслал всех, бессрочно, без замотчанья!» Также, Иваныч, пиши в Суздаль о Шуйских помещиках, тако же в Юрьев-Польский и Переелавль-Залесский.

– Вскорости напишу, великий государь! – Дьяк отошел к своему месту.

Царь сказал:

– Бояре, быть послам на встрече в Золотой палате. Вам, честных родов людям, нарядиться при послах и быть в золотах и шапках горлатных, как обычно.

– Повинуемся, будем, великий государь, но кого на встречу пошлешь и кто у кареты посольской едет?

– То обсудим… Теперь же разберем, как стоять во дворце… Едет к нам шведской земли королевский посланник – и имя и звание посланнику Кондрат ван Барнер… кому быть при мне в Золотой палате – боярам и окольничим потом укажу. В рындах стоять в белом атласе стольникам, дородным телом и волосом светлым – Петру князь Иванову Прозоровскому да Александру Измайлову, иных бояр назову. О послах будет довольно-иное есть… Артамон! – громко позвал царь. Подошел в стрелецком красном кафтане пожилой боярин с подстриженной бородой, с умными глазами, неторопливо снял отороченную бобром шапку служилого, поклонился поясно. Царь кивнул ему, косясь с подушки:

– По-доброму ли в приказе, боярин?

– Все по-доброму, великий государь!

– Боярин Матвеев, ты смекай, как лучше устроить стрельцов!

– Разве чем прогневил я великого государя?

– Ничем, но стрельцов нынче же надо снарядить шведского образца мушкетами… наши с фитилями застарели, шведские с кремнем… зелье у курка закрыто накладкой, а у нас фитиль измок и зелье не травит…

– Великий государь, пищали свейского образца делаются: нынче все оружейники к тому приказаны.

– Добро, Артамон! Да… вот… Доводили мне на стрельцов, что они, сидя на Ивановой площади [262] в подьячих, чинят в поборах за купчие лихву… иные бродят по Красной площади с калачами к та же корысть… Думно мне, что оттого в боях под шведскими городами стрельцы были хуже датошных людей и в нетях их немало сыскалось.

– На Москве, великий государь, в лавках многих стрельцы сидят – исстари то повелось… по ся мест худа от того не было, а что в подьячих стрельцы есть, то они казну твою, государь, не убытчат… сядет в подьячих посадской или купеческой захребетник– урона казне будет больше, да и не много их на Ивановой: десять подьячих, из них стрельцов четверо…

Царь засмеялся:

– Иди уж, стрелецкой заступник! А мы тут зачнем прати о боге, Родион!

– И не дождусь, государь, твои пресветлые очи зреть!

– И не дождешься… Наши очи нынче зрят на немощные уды своя…

Тощий, в длиннополом зарбафном кафтане, лысый, держа соболью шапку в руке, к царскому ложу бойко пробрался старик боярин Стрешнев. Царь, не поворачивая головы, спросил:

– Говорил ли Аввакуму, чтоб смирился и не чинил раскола?

– Говорил протопопу, великий государь, я довольно… чтоб смирился, а ответствовал: «С киевскими-де латинцами лаюсь, а о прочем бог мне судья!» Не тот уж он нынче и видом и задором, должно полагать, в Даурии дикой Пашков [263] водил его сурово – во льдах тонул, в снегах мерзнул протопоп…

– Помолчит, смирится и жить живет, по его челобитью знаю о Сибири, а только боюсь – неистовый он поп! Масляной гарью пахнет! – потянул носом царь. Боярин Троекуров шагнул к образу спаса за царским изголовьем; марая пальцы маслом, убавил пылающее светильно. Пальцы обтер о волосы. Вернувшись, встал сзади за Стрешневым. Старик, сгибаясь в поклоне, норовил заглянуть царю в лицо:

– Едино лишь, великий государь, забредает Аввакум к Федору Ртищеву и со старцами кричит о старой вере, правку книг церковных лает и то маленько…

– Старцы киевские ему отпор дадут! Бояться надо, чтоб простому народу свою веру не внушал…

– Того грех молвить, великий государь; с простым народом не говорит Аввакум… не видано и не слыхано.

– Тебе, боярин, а мне кое-что доводили… и ты бы его покрепче смирению поучил, пригрозил бы от имени моего – матерно бы полаял, коли добром неймется.

– Не могу, великий государь: грех духовную особу лаять… и матерно не учен… Эпитемья за то положена.

– Жаль! Такие, как протопоп, матерны слова чтут, и поди сам иной раз лается?

– Не ведаю… не ведаю, государь…

– Не добро, боярин Родион, великому государю в неведеньи своем говорить неправду, – сзади Стрешнева проговорил, как бы про себя, Троекуров.

– Чего ты плетешь, шут! – повернувшись к Троекурову, крикнул старик Стрешнев. Он сердито замотал лысой головой. Жидкая бороденка смешно тряслась.

Царь искоса глянул на блестевшую лысину старика, усмехнулся. Ему иногда нравилось, что бояре меж собой спорили. В спорах прорывалось сокровенное, то, что в спокойном состоянии было утаено.

– Впусте сердишься, боярин! Мало ведаешь о раскольщиках, а я как шут, то, шутя-играя, проведал больше: придет черед мой, доведу правду великому государю…

– Чего от тебя ждать, кроме лжи да кривды? На шутовстве возрос…

– Я тебя никак не обижал, боярин: всегда смекаю, что младшему впоперечку старшему не забегать, а тут уж, прости, не могу, потому мои слова великому государю быть должны вправду…