Гулящие люди

– Чого, Трофимушко?

– Мой вам сказ: стрельцу, кой у трупа того стоит, дайте посул– он и отпустит тело… Я тож подойду, слово закину…

– Вот те спасибо!

Идя в самую даль Земского двора, Фимка тихо сказала:

– С дреби звонец, государева духовника церкви…

Они подошли. Стрелец покосился на Сеньку, когда тот, почти не узнавая лица Таисия, приподнял его голову, сказал:

– Бит крепко – затылка нет!

Надбровие село Таисию на глаза, глаз не видно, подбородок оттянулся, нос осел и щеки подались внутрь.

Стрелец, видимо, скучая, размякнув на жаре, которая начиналась уж, опершись на рукоятку бердыша, покосился через плечо на Сеньку с Фимкой, сказал:

– Не тут ищите – то мертвец особной…

– Скомороха ищем, служивой! Скомороха… – бойко затараторила Фимка.

– Хорош скоморох! Вон наш стрелец лежит, бит этим скоморохом из пистоля в голову.

– Чего ж ты тут караулишь? – спросил Сенька.

– Караулю… Объезжий указал стеречь: «Приеду-де, награду за него получите». Сам же вот уж третий день как не едет…

– Получи-ка от нас ту награду! Потешь мою женку… Ей, вишь, служилой, затея пала в голову– похоронить, спасения для души, мертвого, да особного… у коего бы грехов много было… А этот подходячий – в скоморошьем наряде…

– Вот тебе, родной, три рубли серебряных! – Фимка, вытащив кису, дала деньги стрельцу.

Стрелец вскинул рубли на широкой ладони, сказал:

– Прибавь еще рубль! В деле этом нас четверо… Те трое в карауле, придут, поделимся… Объезжему скажем: «Украли-де мертвого».

В стороне стоял звонец, писал что-то, стрелец метнул на него глазами, крикнул:

– Эй, попенок! Гляди про себя – объезжему правды не сказывай…

Звонец ответил:

– Спуста боишься моего сказу, – слух идет, што твоего объезжего на Коломенском убили в «медном».

Стрелец встряхнулся весело:

– Коли так – ладно дело! Не будет нас по ночам тамашить. Ты, женка, стащи с него срамную одежу да в узел, переодежь и увози скоро!

– Слышу, служилой!

Фимка проворно переодела Таисия, нарядила с помощью Сеньки в саван, а за двором у ней был еще прошлого вечера приторгован возник с колодой. С Сенькой они подняли и вынесли Таисия за ворота, извозчик с гробовщиком уложили Таисия в колоду, закрыли крышкой.

Гробовщик на ту же телегу принес и обрубок дубовый с развилками, к развилкам была прибита икона.

Гробовщик с извозчиком сидели на козлах. Фимка с Сенькой шли за телегой до могилы. Фимка говорила:

– Могилка ископана… Поп сговорен, к голубцу кровелька у могильников хранитца… Справим могилку, буду ходить, крины-цветики носить ему, поминать стану… Ой, толковый мужичок был!

Сенька молчал, шел, опустив голову, сказал:

– На свете мало таких!

Кладбищенский поп, когда Фимка сунула ему в горсть много серебряных копеек, проводил до могилы с дьячком, кадили над гробом и пели. Открыть указал колоду, Сенька приложился губами к голове друга, по ней уж ползали черви. Поп посыпал в колоду землю, сказал гнусаво обычное напутствие: «Господня земля и исполнение ее – вселенная…» Могилу заровняли… Врыли дубовый голубец – гробовщик прикрепил на него кровлю. Получив деньги, все ушли.

Фимка и Сенька поклонились могиле гулящего, удалого человека. Сенька долго стоял на коленях, закрыв большими руками лицо. В жизни своей он плакал второй раз. Первый раз плакал, когда умирал отец Лазарь Палыч, второй раз – здесь, на могиле друга.

Фимка сказала ему:

– Теперь извозчика возьмем, до меня едем! Поминального меду изопьем…

– Нет! – сказал Сенька. – С острова буду налаживать сходни сам, как могу и смыслю.

– Чего ты бредишь! Боишься, буду к тебе приставать с женскими прихотями?… Не буду! Не люблю таких, как ты, красовитых, и не потому, што такой не люб, как ты, а потому – я баба по тебе старая, посуда шадровитая, в печь ставленная… Идем!

– Нет! Иду в Бронную. Не тебя боюсь, боюсь места, где убили его, жить тяжко!…

– Я тоже на том месте не буду жить… Объезжий грозил наехать, разорить.

Сенька подал ей руку:

– Спасибо за все! Дома живи спокойно-звонец сказал правду: тот объезжий, кой тебя пугает, не приедет больше.

– Ой ли? Вот диво!…

– Иди и спи во здравие! Сенька ушел.

Фимка поглядела ему вслед, перекрестилась.

Глава V. Аввакумово стадо

Дух тяжелый от смердящих тел и нечистого дыхания. Пахло еще в большой горнице боярыни Морозовой гарью лампадного масла. Лампады горели у многих образов, а нищие и юродивые теснились к лавке, где когда-то сидел Сенька с Таисием. На месте Сеньки в углу под большим образом Николы поместился широкоплечий, костистый поп с бронзовыми скулами на худощавом лице. Клинообразная, с густой проседью борода доходила попу до пояса. У ног попа – по ту и другую сторону – на низких скамейках прикорнули боярыня Морозова Федосья, вся в черном, в черном куколе на голове, и ее наставница, тоже в черном платье, староверка Меланья. Поп в черной поношенной рясе; на груди его, на медной цепочке, висел большой деревянный крест с распятием. Скуфья надвинута на лоб до седых клочковатых бровей. Под бровями угрюмые, с желтыми белками, упрямые глаза. Поп раздельно, громко, с хрипом говорил:

– Верующие, мои миленькие, вот я пришел к вам из Даурии хладной, а притек исповедать вас, штоб самому исповедаться перед всеми.

– Истинно, батюшко! Отец наш, истинно!…

– И аз указую вам велегласно, не боясь и не тая, сказывать свои грехи: благодать духа свята нисходит на рабов Иисусовых, кто не боится излить душу свою друг другу.

– Слышим, отец наш!

Нищие плакали; юродивые, лежа на полу, стучали в пол головами, выкрикивали молитвы, кто как мог.

Поп помолчал, выжидая. Один нищий, полуголый старик, вздев руки к потолку и глядя на образ, закричал:

– Отче! Грешен аз и греху своему не чаю прощения…

– Сказывай: како грешил?

– С козой блудил, оле мне, окаянному!

– Ужели, миленькой, мало су тебе телес женоподобных прилучилось, што возлюбил скота?

– Мнил, отче, безгласное к господу не воззовет… чаял, блуд мой будет сокровен…

– Ведай, неразумный! Иисус всяк грех незримо ведает… не мысли бога обманом и лжей искусить!

– Батюшко-о! Я на страшной неделе, под велик праздник, с гольцом единым блудила! – выкрикнула молодая нищая баба.

Не вставая с пола, юродивый громко сказал:

– Старицу черницу изнасилил аз! Вопить зачала, а я ей от вериги крест в рот запихал… смолкла, чаял, задохнулась… Што мне за то суждено?

– Я, батюшко, в церкви с торелью ходил по сбору и схитил копейки!

– Татьба – великий грех, но коли-ко в никонианском вертепе было, простится тебе!

– Научи спастись, отче! Я малакией [253] изнурен, по вся дни в бреду обретаюсь – беси нагия видятца!

– Постись, молись! И на ночь укажи вязать тебе руки… Еще одна баба выкрикнула:

– Отроков младых прельщала, совращала к блуду! Прости меня, отче праведный!

– Я суму схитил и книгу у чернца – в кабак заклал! Грех мой, каюсь, отец…

– Всем распишу эпитимью и поучу, како грех избыть… Господь– он милостив, миленькой, зрит на вас и на всех, плачется о мерзостях плоти человеческой! – Взглянув на Морозову, поп сказал: – А ты, боярыня мать, Феодосья-раба, пошто немотствуешь? Али, петь, ты, не как все, безгрешна су?

– Грешна, батюшко, как все! Бес меня блазнил во образе мужа темнокудра… пришла к нему в ночь единожды, пала в охабку к нему и целовалась, но велика блуда не попустил господь… в тот час возопил велиим гласом юродивый Феодор, и очнулась я, стыдясь.

– Избыла, петь, грех свой, а за спасение Феодора изгнала, кинула горемыку врагам в когти.

– Ой, грех, батюшко! Указала вывесть из дому – чаяла, стыд свой перед ним сокрою… обуяла гордость…

– Пуще греха нет убогого гнать, чего устыдилась? госпожа су; время было вдове красного молодца полюбить… дала плоти своей разгул и каялась бы: бог милостив…