След грифона

– Сдайте оружие. Вашу судьбу будет решать военно-полевой суд.

– Да-да, мы понимаем. Только выслушайте. Все большевистское командование и комиссар укрылись здесь неподалеку, в станичной школе. Идемте, мы укажем дорогу.

Один из новоиспеченных прапорщиков, перевозбужденный боем и первым в своей жизни убийством себе подобного, попытался отнять у капитана Самойлова винтовку. Ноздри его усыпанного веснушками носа раздувались от возбуждения.

– Отставить, господин прапорщик! – окриком одернул его Суровцев. – Двигаться рассыпным строем. Ведите, капитан.

Молча подошли к школе. Окна бревенчатого здания, хорошего, вероятно привозного, леса, были темны. Прапорщик, до этого отнимавший у сдавшегося офицера винтовку, первым бросился к школе. Послышался звук разбиваемого оконного стекла. Затрещали выстрелы, а с крыши поверх голов наступающих ударил пулемет. Пули засвистели над головами офицеров.

– Перебежками вперед, марш! – скомандовал Суровцев, торопясь вывести подчиненных в «мертвую» для пулемета зону.

Но беспорядочная стрельба из окон школы делала свое дело. Раненный в живот веснушчатый прапорщик, взвыв от боли, корчился на снегу. Несколько человек, в основном из числа молодых людей, упали замертво. Крики и стоны раненых заполнили все звуковое пространство между выстрелами. Откуда-то появился в сопровождении взвода солдат вездесущий Новотроицын. «Скорее всего прибежал на шум боя, – понял Сергей. – Все правильно. Ему и было приказано атаковать штаб. А штаб оказался здесь».

– Эх, студенчество! Сено тащите! – орал поручик. – Что б вы без меня делали, охламоны?! Поджигай дом!

«Все правильно. Все правильно», – думал Суровцев. Но в отличие от бывшего сокурсника он успел подумать и о том, что заново отстроить такую же станичную школу будет непросто. Бывалый вояка Новотроицын сунул в руки Суровцева две ручные осколочные гранаты:

– На! Долбанем, перекрестясь!

Точно такие же гранаты остались в руках у поручика. Офицеры разошлись в разные стороны и, точно договорившись, раз за разом вырывая предохранительные чеки, бросали «лимонки» в окна школы. После каждого броска прижимаясь к стене между оконными проемами, они разошлись в разные концы вдоль стены дома. Вылетели остававшиеся до сих пор целыми оконные стекла. Вопли и стоны вырывались из здания. Запылало принесенное под стены сено. Какой-то прапорщик бросился было к крыльцу в несколько ступенек. Суровцев успел подставить ему подножку. А когда тот упал, полковник за шиворот оттащил молодого офицера в сторону.

– Куда! – прохрипел Сергей.

Несколько выстрелов из окон и через затворенные двери красноречиво объяснили, что спешить некуда. Из окон продолжали стрелять, но теперь уже не так часто. От подожженного сена занимались огнем углы школы. «Нет, такую школу теперь неизвестно когда казаки построят, – опять подумал о своем Суровцев. – Такой добротный лес на Кубани и в мирное-то время не просто было найти. Это не Сибирь». Стрельба из окон резко прекратилась. Сизый дым сильней и сильней потянулся из оконных проемов под крытую железом крышу.

– С поднятыми руками, по одному выходи! – прокричал Суровцев.

По всему чувствовалось, что внутри здания решали, что им делать дальше. Было слышно, как люди закашливаются от дыма.

– Пулемет на дверь! Кто надумает прорываться – пусть лучше сам стреляется, – вставил свое слово Новотроицын. – Выходи, пока я добрый!

– Не стреляйте, – откашливаясь и давясь дымом, крикнул кто-то из разбитого окна школы. – Выходим!

Поддерживая раненых, из охваченного пламенем здания вышли человек десять красногвардейцев. Уходила горячка боя. Становилось невыносимо холодно от ледяного обмундирования. Жар пожара растоплял лед на шинелях добровольцев. Кое-кто даже снимал их и в парящих гимнастерках и бриджах пытался согреться, подойдя на несколько шагов к жаркому пламени. Мысли тушить пожар ни у кого даже не возникало.

– Господи! Господа! Как больно, – выкрикивал лежащий на земле умирающий рыжий прапорщик. – Скажите, господа, я не должен умереть? Ну что же вы молчите, господа? – заплетающимся языком спрашивал он. – Господи!

Добровольцы угрюмо окружили пленных.

– А-а-а-а! – закричал один из недавних юнкеров и, бросившись к пленным, ударил одного из них штыком в лицо.

Пленный со стоном закрыл лицо руками и рухнул на колени.

– Отставить истерику! – крикнул Суровцев.

Обезумевшего офицера товарищи схватили за руки. Отобрали оружие. Он тщетно пытался вырваться и, давясь рыданиями, кричал:

– Всех!.. К стенке!.. Всех!.. Они!.. Они!.. Всех!.. Всех!..

Обратившись к Самойлову, Суровцев спросил, указывая на пленных:

– Кто из них старший?

– Его здесь нет, – отвечал тот. – Где ваш командир?

– Кончился командир, – ответил один из красноармейцев. – Убило его.

– Быстро вы, ваше благородие, со своими снюхались, – произнес один из пленных, обратившись к Самойлову.

Он презрительно плюнул перед собой и отвернулся. Красноармеец был явно из рабочих, как и еще несколько человек из числа плененных.

– Ты еще поговори, поговори у меня, – хищно улыбаясь, заметил ему Новотроицын. – А вот кто комиссар, я сам вижу. Угадал? – спросил он человека в кожаной куртке. – Да вы, милейший, сама скромность на общем фоне. Сережа, – обратился он к Суровцеву, – вот ты не нам чета, малограмотным. Скажи, почему у краснозадых в комиссарах чаще всего жиды?

Антисемитские настроения в среде белогвардейцев были необычайно сильны. Как носитель не только русской, но и немецкой фамилии, Суровцев испытывал понятную неловкость в обсуждении национальных вопросов. Новотроицын, будь он неладен, знал это. Потому и спросил. И что он, Мирк-Суровцев, мог ему ответить? Раздражение на поручика обратилось на комиссара-еврея. И нет бы этому комиссару промолчать. Он точно не понимал, с кем имеет дело. Он стал говорить, характерно картавя «эр».

– Я требую отвести меня к вашему старшему командиру, – проговорил комиссар, и языки пламени пожара, отражаясь, плясали в стеклах его пенсне.

– Да, да, да! Плинеплименно, товалищ, – картаво передразнил комиссара поручик. – Сейчас все блосаем и бегом к главнокомандуюсему.

Безошибочно угадав в Суровцеве человека более уравновешенного, к тому же старшего по званию, комиссар продолжал, обращаясь к Сергею:

– Я требую от вас достойного обращения со сдавшимися вам людьми.

– Он требует! Вы слышали, господа? Эта жидовская морда еще и требует! – не унимался поручик.

– Я прошу оградить меня и моих товарищей от оскорблений, – так же, как и Новотроицын, не унимался комиссар.

– И все же, как говорит один из лидеров сионизма, «ее стоит быть музыкантами на чужой свадьбе. Тем более когда хозяева и гости уже разошлись», – процитировал Суровцев когда-то поразившее его высказывание сиониста Жаботинского.

– Браво, полковник! Золотые слова, – продолжал свою игру Новотроицын.

– Всех под замок до утра, – распорядился Суровцев и быстро пошел прочь.

– Ваше высокоблагородие, – вслед ему крикнул Самойлов, – а что с нами?

– Поступаете в распоряжение поручика Новотроицына.

Выждав, когда Суровцев отойдет на приличное расстояние, Новотроицын неожиданно четко и сдержанно стал отдавать распоряжения:

– Займитесь ранеными. Я так понял, вы перебежчики, – обратился он к Самойлову. – Оружие сдать! Считаю, что пока оно вам не потребуется. Хотя нет. Подождите. Всем по возможности переодеться в сухое обмундирование.

– Где его взять? – спросил кто-то.

– Раздевайте пленных, бестолочи! – продолжал распоряжаться поручик.

– Но, – снова попытался заговорить комиссар.

– Никаких «но»! Раздевайтесь, – уже приказывал Новотроицын.

– Товарищи, – хотел было обратиться то ли к пленным, то ли к офицерам комиссар.

– Ну что ты будешь с ним делать, – картинно посетовал поручик. – Этот ваш, – сказал он Самойлову.

– Я вас не понимаю!