Подари себе рай

С Энрико Ферми Сергея познакомил Рэдьярд Клифф, замдекана Учительского колледжа Колумбийского университета. Веселый, компанейский, Клифф легко сходился с людьми. С Сергеем они подружились прямо с первого взгляда, на торжественном открытии советской школы: «Рэдьярд — Сергей, Сергей — Рэдьярд!»

— Ты, конечно, играешь в теннис? — спросил академик журналиста, когда они через пару недель после знакомства встретились за субботним бранчем [5] в популярном среди научных плейбоев ресторанчике на Пятьдесят седьмой стрит.

— Почему «конечно»?

— Иностранные журналисты — и немцы, и англичане, и итальянцы — все играют в теннис. — Академик энергично пожал плечами, хотя лицо его оставалось спокойным.

— Джентльменское украшение профессии, — меланхолично сообщил Сергей. — Я играю, но средне.

— А я плохо, — вздохнул Рэдьярд. — Сегодня опять продул.

— Кому же, если это не секрет?

— Какой там секрет, — махнул рукой Рэдьярд. — Итальянец. Физик Ферми. Поехал в Стокгольм получать Нобелевскую премию за работы по свойствам нейтронов и прямиком оттуда в Нью-Йорк. Работает у нас в Колумбийке.

— А семья?

— Из-за семьи и эмигрировал. Жена еврейка, а законы Муссолини ввел антисемитские.

— А сам Ферми?

— Что — сам? А, нет, Энрико итальянец, католик. Член фашистской королевской академии. Правда, ни политикой, ни философией не интересуется нисколько, одержим своей физикой.

Оба еще раз прошлись вкруговую по шведским барам: мясному, рыбному, овоще-фруктовому. Официант открыл большую бутыль шампанского («Кстати, — хохотнул Рэдьярд, — итальянское!»), разлил по высоким бокалам.

— За твои будущие победы на корте! — предложил Сергей.

— Вот что, — когда они выпили и дружно принялись за еду, сказал Рэдьярд, — я потому и завел разговор о теннисе. Ты не хочешь к нам присоединиться?

— Почему бы и нет, — неспешно сказал Сергей. — Вы когда играете? Ты вроде бы говорил — трижды в неделю?

— Вторник, четверг, суббота.

И в следующий вторник они встретились. Сергею Ферми понравился. Скромно одет, прост в обращении. Однако явно ощущает сознание своей особой значимости. Не заносчивостью, не фанаберией, нет, их нет и в помине. Но незримая, мощно чувствуемая аура есть. Недаром друзья физики во всем мире обращаются к нему не иначе как «папа», ибо в своей науке он так же непогрешим, как глава всех католиков мира папа римский — в вопросах веры. После полуторачасовой игры они сидели за столиком в клубном кафетерии, пили сок.

— Я очень рад, что судьба свела меня с вами, господин Ферми. — Сергей получил за прошедшие три дня ориентировку, в которой были скупые, но довольно важные биографические детали. — Вы ведь почетный член-корреспондент нашей Академии наук!

— Давайте без китайских церемоний — Энрико, Серджио, идет?

— Идет.

— Да, ваша академия первая из зарубежных оценила мои труды. Сейчас таких званий уже более пятнадцати. Кстати, — на лице его засветилась застенчивая улыбка, — как член своей национальной академии я имею право на обращение «ваше превосходительство», смешной павлиний мундир и солидное жалованье. Ну, положим, обращение и мундир — курам на смех. А вот жалованье — его я попросил передать в помощь молодым ученым.

— Вы думаете, Муссолини с этим согласится?

— Не знаю. Должен бы. — Ферми в который раз посмотрел на часы. — Извините, время расписано по минутам. Мы, ученые, не имеем права быть рассеянными, в противном случае ничего не успеем. Вот я при всей организованности времени успеваю делать лишь одну треть потенциально возможного. Одну-единственную треть!

— Вы хорошо владеете английским.

— Читаю любую научную литературу без словарей. Разговорная речь — хуже, мой акцент меня просто бесит! Вот немецким я владею по-настоящему свободно. И Ich sprehe Deutsch, как коренной житель Берлина. Это не я, немцы говорят, — застеснялся он. — Мне довелось учиться в Геттингене у самого Макса Борна. И потом, я еще мальчиком изучил немецкий. Вдохновил меня на это мой добрый наставник в отрочестве инженер Амедей, как и на многое-многое другое.

Сказав это, Ферми распрощался и уехал. Но играть в теннис они стали вместе отныне регулярно. Энрико был не сильным, но на редкость цепким игроком; безумно не любил проигрывать; сжав губы, держался до последнего. Проиграв (а проигрывал он Сергею регулярно), расстраивался, как ребенок, у которого вдруг отняли игрушку. Впрочем, довольно скоро он обретал душевное равновесие и начинал рассказывать о каком-нибудь эпизоде из жизни своего нового «храма знаний». И неизбежно касался своей текущей экспериментальной деятельности.

— Зачем я вам это говорю? — смеялся он. И тут же добавлял, но так, что это не звучало обидно: — Ведь вы же ни уха ни рыла не смыслите в физике. Но я попытаюсь элементарно изложить количественную теорию ионизационных потерь энергии заряженными частицами, учитывающую поляризацию вещества, через которое эти частицы проходят. Тормозная способность веществ зависит от степени их конденсации. Иными словами, речь идет об эффекте плотности…

Ферми обладал редчайшим умением излагать суперсложные явления науки предельно понятно.

«Даже самым смелым умам, — говорил он в другой раз, — трудно вообразить, какие поистине революционные возможности представляет открытие Ганом и Штрессманом деления урана нейтронами».

При всем незнании физики Сергей понимал, что выдающийся интеллект Ферми захвачен одной идеей — овладеть атомной энергией и что эксперименты итальянца прогрессируют. Однажды вместе с Сергеем в клуб приехала Элис. До обычной игры с Ферми было минут сорок, и они вышли на корт, чтобы размяться. Увидев игру Элис, Энрико заметил, что она ему как теннисист, пожалуй, по зубам; Сергею же будет самому интереснее сразиться с его помощником Генри Андерсоном. И через некоторое время Аслан стал получать информацию о работе группы (а позднее лаборатории) Ферми не в коряво-любительском изложении, а в виде квалифицированно оформленных научных отчетов.

Как-то Элис за традиционным соком после игры завела разговор о литературных и музыкальных вкусах и пристрастиях.

— Я хоть и итальянец, музыку не люблю, не понимаю, — откровенно признался Энрико. — Литература? — Откинувшись на спинку кресла, он вытянул ноги, заложил руки, закрыл глаза и стал декламировать — то бархатисто, то раскатисто-гулко, то строго — стихи по-итальянски. Речитатив завораживал. Минут через семь он смолк, но никто не смел прервать молчание. Ждали, что он будет читать еще. А Энрико обвел всех просветленным взглядом и сказал голосом, в котором чувствовалась ностальгия по далеким временам:

— Была поэзия, и были поэты!

— «Неистовый Роланд» Лудовико Ариосто. — Элис сказала это задумчиво, словно говорила сама с собой.

— Fantastiko! — пораженный, Энрико с восторгом смотрел на девушку.

— Разве вы знаете итальянский? — недоуменно спросил Андерсон.

— В университете я слушала курс итальянской литературы и, разумеется, учила язык. Без этого разве можно по-настоящему ощутить прелесть творений мастеров?

— И вы читали эту поэму в оригинале? — Ферми недоверчиво улыбался.

— Не только ее. И ее предшественницу — поэму Маттео Боярдо «Влюбленный Роланд» со всеми ее легендами…

— И милыми фантазиями, и героической патетикой! — подхватил Энрико.

— Бог троицу любит! — Элис наморщила лоб, вспоминая. — Ну, конечно, — Франческо Берни. Он же сатирик, на свой лад переписал «Влюбленного Роланда»!

— Не был бы я женат на моей несравненной Лауре, я бы в вас обязательно влюбился! — Ферми поцеловал руку Элис. Протянул мечтательно: — Пятнадцатый-шестнадцатый век… Тогда люди и думали, и любили, и создавали поэмы иначе, ей-богу, иначе. Стихи были божественны. А нынешние… За все, абсолютно все нынешние вирши я не дам и одну, самую простенькую ЭВМ.

— А вдруг появится на современном материале «Божественная комедия»! — Говоря это, Сергей подмигнул Андерсону.