Подари себе рай

Около полуночи Иван и Сильвия стали прощаться.

— До завтра, дружище. Буду у тебя за три часа до посадки. — Сергей задержал Ивана в гостиной. — По моей линии уже дал цидулку в центр, что ты объективно помогал мне в работе.

Иван поморщился.

— Ты зря так реагируешь: сам знаешь, что дома творится. Головы летят и виноватых, и правых. И не знаешь, чьих летит больше.

— Я вот сейчас придумала, что мне делать. — Сильвия, прощаясь, озорно сверкнула глазами, наклонилась к уху Элис. — Напишу письмо усатому диктатору, пусть он пошлет Ванечку директором русской школы в Париж.

— А что, идея превосходная! — Элис задорно тряхнула кудрями. — И я под этим письмом свою подпись могу поставить. Поможет!…

День выдался ненастный. С раннего утра моросил мелкий, частый дождь, к полудню превратившийся в ливень. Провожать директора приехали почти все преподаватели школы. Рут Клайнбух и Рэдьярд Клифф. «Видите, Нью-Йорк опечален вашим отъездом, — сказала Рут, передавая Ивану увесистый пакет. — Здесь отчеты о только что закончившейся конференции преподавателей средних школ штата». «Боюсь, он напишет в своей газете, — Рэдьярд мягко ткнул пальцем в живот Сергея, — что очередной антирусской акцией американской администрации явилась организация внеочередного дождя в день отъезда директора советской школы. Между прочим, Иван, мы с Рут и еще человек двадцать из системы просвещения собираемся нагрянуть в Москву с ознакомительным визитом. Как думаешь, дадут нам визы?» — «Развернем красный ковер!» — воскликнул Иван. «И тут красный!» — деланно испугался Рэдьярд.

Сергей проводил друга до самой каюты.

— Со всеми обнимался, а Сильвии только скромно ручку пожал. — Он легонько усмехнулся, вздохнул. — Эх, Ваня, Ваня, да беглого взгляда достаточно, чтобы понять характер ваших отношений.

— Ну и что, прикажешь мне их на публике афишировать?

— Да нет, афишировать конечно же не надо. Но и выглядеть большим монахом, чем настоятель Троицкого монастыря, у тебя не очень получается. Как бы с Сильвией еще одной истерики не приключилось. Ладно, извини, это я так — к слову.

Он достал из заднего кармана брюк плоскую флягу, вынул из прикрепленной к переборке каюты вычурной деревянной подставки два стакана, налил в них виски:

— Что ж, давай посошок на удачную дорогу.

Выпили, присели на диван. «Добрая, однако, каюта, — сказал Сергей, думая при этом явно о чем-то другом. Продолжил, оглянувшись на дверь: — Утром пришло сообщение — еще трех сотрудников посольства, недавно вернувшихся домой, арестовали: советника и двух первых секретарей. И… — Он ударил кулаком в ладонь и необыкновенно забористо выругался матом, чего Иван от него ни разу не слышал за все годы их знакомства. — Я тебе не говорил, но ты все равно скоро узнаешь — моего предшественника здесь, Нодара. Я же знаю все его контакты. И через агентуру проверял — было задание: все чисто, честный, преданный парень. Все равно — взяли, выбили признание. Знаешь, чей он в конечном счете оказался агент? Японский. Японо-мать… Ты-то не дрейфь. У тебя все чисто.

«Чисто, да не очень, — мелькнула у Ивана мысль. — Про Сильвию наверняка консул пронюхал и донес. Не шпионаж, так моральное разложение…»

— Давай прощаться, — он крепко обнял Сергея, — время. Не то пойдешь со мной до самого Ленинграда.

— И с какой великой охотой пошел бы! Эх, Ваня, дома и солома едома. Ну, до побачення! Привет Никите. Об «Обворожительном» не беспокойся, буду лелеять и беречь его, как… как Элис.

Из письма Ивана Сергею

Январь

Вопреки опасениям, таможня не свирепствовала. Пожилой джентльмен (другого слова и не найти) доброжелательно меня принял: мол, диппаспорт — он и в Африке диппаспорт. Проходите, дорогой товарищ. Я было уже и прошел. Да надо же такому случиться — с ежедневным обходом объявляется начальник таможни. Этот, прямо скажем, не совсем джентльмен. Но все-таки — выслушал, что дипломат, заметил при сем: «Это он там, за кордоном, дипломат, в СССР все граждане равны». Все же согласился: «Проходите без досмотра». А тут один молоденький помощничек шепчет ему что-то, и начальник задает мне вопрос: «Пластинки есть?» Есть, говорю. «Какие?» Всякие — Карузо, Джильи, Гобби, целые оперы в исполнении труппы театра «Ла Скала». «А наших исполнителей?» Шаляпин, Вертинский. «Вот, пожалуйста, будем устраивать рекламу господину народному артисту и салонному певцу — холую белогвардейщины. Этих пластинок много?» Ставлю на стойку два чемоданчика специально для пластинок. Помнишь, мы были с тобой в ресторане «Медведь»? Вертинский весь вечер пел. А на следующий день мы купили на Бродвее по комплекту всех его вещей, больше ста пластинок. Так вот — у меня этого комплекта больше нет. Все пластинки перебил при мне лично начальник таможни. «Закрытое постановление ЦК, понимаете? Приравнивается к печатной контрреволюции!» И Шаляпина всего грохнули. Но в вещах и книгах не рылись, и то хорошо.

С работой получилось так. Когда я приехал, Надежда Константиновна хворала. Отчитывался я сначала в Наркомпросе. Крупской не было, и никто мне там никаких предложений не делал. Потом с отчетом меня вызвали на коллегию Наркоминдела. Сразу же после заседания приглашает начальник кадров и говорит: «Пойдете в аппарат?» Говорю — я не карьерный дипломат. «Вы нам подходите. Наркомат наполовину пустой. Завтра приступаете к работе. Пока и.о.». И.о. — чего? «Зав. третьим западным отделом. С руководством согласовано». Приступил. В отделе три человека. Это со мной. А должно быть шестнадцать. Чувствуешь, каково? Проходит три месяца. Сижу как-то вечером, работы — прорва, прихожу ни свет ни заря, ухожу за полночь. Звонок. Слушаю. «Ванечка, где ты? Как ты? Куда тебя занесло?» Надежда Константиновна! Лечу к ней, сидим часа три, рассказываю про свои одиссеи. На следующий день привожу ей свои наметки построения храма просвещения — Академии Педагогических Наук. «Ванечка, да какой же из тебя чиновник Наркоминдела? Ты же прирожденный педагог, учитель, просвещенец!» И вот я только что назначен директором Московского педагогического института. С Надеждой Константиновной встречаюсь каждую неделю. Идея академии захватила ее всецело. Пока держим все в тайне. План грандиозен, но его могут запросто угробить, если преждевременно обнародовать. Пока идея все еще во чреве матери, и противники, завистники, злопыхатели — разные, всякие — могут похоронить не родившееся дитя. Так что, Серега, терпение и труд!

В институте приняли меня с интересом. С одной стороны, и ты это знаешь, моя уважительность (не показная, естественная) к любому труду — и уборщицы, и академика, с другой — создание в коллективе атмосферы нетерпимости ко всякого рода подсиживаниям и оговорам из зависти и стремления сделать свою карьеру. Ты не представляешь, каким ядовитым цветом разросся этот мерзкий чертополох! Мутный поток анонимок и доносов топит прекрасных людей, а их авторы благоденствуют в безнаказанности. Я подобрал несколько вопиющих примеров и предложил секретарю парткома провести общее открытое партсобрание. Повестка дня: «Честь и порядочность коммуниста». Я сам выступил докладчиком и прямо зачитал несколько облыжных заявлений и назвал имена авторов. Если скажу, что поднялась буря, значит, ничего не скажу. Мне тут же один из обозначенных пакостников приклеил ярлык «американский шпион». Собрание продолжалось более пяти часов. А на следующее утро позвонил первый секретарь МК Щербаков (ты знаешь — он сменил Никиту) и сказал: «Молодец! По-партийному поступил, по-сталински. Так держать!» Кстати, после этого собрания многие видные ученые из МГУ и других вузов обратились ко мне с просьбой предоставить им работу в нашем институте. А я исподволь присматриваюсь, прикидываю — насколько он сможет быть полигоном будущей академии. Похоже, очень даже сможет…

Да, звонил я дважды в Киев Никите. Говорил оба раза с его помощниками. Был он то на совещании по коневодству в Наркомате по сельскому хозяйству, то в Черкассах на пленуме обкома. Обещали доложить. Но пока он не перезвонил.