Коридоры кончаются стенкой

Одерихин встретился глазами с Мандычевым, пристально посмотревшим на него после завершающей фразы секретаря парткома, и улыбнулся. «Вот видишь, — говорил его светящийся взгляд, — как по нотам, начертанным мной. Эта система не способна на импровизацию». Мандычев тоже вспомнил тот разговор и, тяжело вздохнув, опустил голову.

— Ваши предложения? — не глядя на докладчика, спросил Абакумов.

— Я полагаю, что выражу общее мнение, если скажу, что Одерихин не наш человек, что за клевету на органы НКВД, за предательство и бытовое разложение его следует из партии исключить, из органов уволить и немедленно арестовать.

— Вполне партийный подход к решению вопроса, — одобрил мнение секретаря Абакумов. — Я поддерживаю и предлагаю завтра же вынести решение парткома на обсуждение партийного собрания.

— Решения-то еще нет, — заметил Мандычев. — Я предлагаю послушать коммуниста Одерихина. У него наверняка есть контрдоводы.

— А зачем его слушать? — вздыбился Абакумов. — Он все сказал на совещании личного состава неделю назад. Теперь наша очередь сказать свое слово. Я предлагаю поставить вопрос на голосование. С Мандычевым тоже не мешает разобраться. Что это за мягкотелость, понимаешь!

За предложенную формулировку проголосовали все члены парткома.

Заседание закончилось. Выдерживая степенность и достоинство, Одерихин проследовал мимо дежурного по горотделу. Но выйдя на улицу, заторопился. «Чем черт не шутит, — подумал он, — сдуру арестуют, не разобравшись, и доказывай потом, что ты не верблюд».

Прихватив собранные накануне пожитки, он запер дверь квартиры, попросил соседку присматривать, пока он будет в командировке, и закоулками пошел к железнодорожному вокзалу. На ходу вскочил на подножку отправляющегося товарного поезда, добрался до станции Тоннельной, где дождался пассажирского, следовавшего в Москву, и, предъявив проводнику вагона служебное удостоверение, забился в купе. Появилась надежда уцелеть. С кем встретиться в Москве прежде всего? С Ефимовым? Пожалуй. Он знаком с ситуацией, примет и поймет. Возможно, с его помощью удастся пробиться за правдой и защитой к самому Ежову.

Намеченное парткомом партийное собрание, на котором предполагалось утвердить решение об исключении Одерихина из партии, не состоялось. Просматривая вечером после заседания партийного комитета почту, Абакумов обнаружил письмо Сербинова, в котором тот настоятельно рекомендовал не торопить события, вопрос о партийности Одерихина оставить пока открытым.

«Рапорт Одерихина по поручению товарища Ежова Н. И. будет подвергнут тщательной проверке. Установите контроль за применением физмер. Одерихина оставьте в покое до окончания проверки, от результатов которой будут зависеть все наши последующие действия в этом направлении».

Еще через два дня позвонил Ефимов и предупредил, что если с головы Одерихина, который пока обретается в Москве, но на днях вернется в Новороссийск, упадет хоть один волос, то… Словом, на время «бунтовщика-одиночку» оставили в покое.

65

Краевая партконференция открылась утром 10 июня. Появление Газова за столом президиума делегаты приветствовали стоя, однако аплодировали вяло, и Газов, обидевшись, пресек «кощунство» резким жестом руки.

— Начнем работу, товарищи! Время жаркое, на носу уборка и совсем необязательно тратить дорогие минуты на незаслуженные пока, аплодисменты.

Фраза удалась. Она не только не выдала свою лицемерную сущность, но и создала у делегатов иллюзию сердечной боли руководителя краевого масштаба за положение дел в сельской глубинке. Мгновение все молчали и вдруг с чьей-то легкой руки разразились радостными аплодисментами. Рукоплескания, приветливые, одобряющие улыбки и сотни устремленных на Газова восторженных глаз растопили душевный лед и ему стало уютно и хорошо.

Вступительное слово Газова и основной доклад изобиловали штампами, но его это нисколько не смущало. Опытный чекист — он знал, цену оговорке, неудачно сформулированной мысли, поэтому конструировал свой доклад на основе постановлений ЦК, передовиц газеты «Правда», приказов и обзоров НКВД СССР, выдергивая из них целые абзацы. Умело вкрапливая меж них местный материал, в основном статистику и негатив, он как бы подтверждал выводы центральных органов, придавая им свежесть и остроту и возбуждая у слушателей соответствующие моменту настроения. А слушали его внимательно, надеясь получить ответы на многие волновавшие всех вопросы. И прежде всего на главный: что происходит в партии?

Что происходит в партии? Почему сейчас, когда троцкисты и правые оппортунисты надежно изолированы, а социальная база для враждебных партий, политических течений и групп сведена на нет, когда социализм в стране в основном построен и исчезли предпосылки к реставрации капитализма, а бывшие идейные противники отказались от борьбы и стали на рельсы партийности, почему так вдруг появилась потребность в их физическом уничтожении? Разве партия разучилась перевоспитывать, вести за собой людей без насилия и кропи? Прошли чистки ее рядов, много разных чисток, казалось бы, остались «самые-самые» и вдруг выясняется, что она по-прежнему засорена, но уже не просто идеологическими противниками, а «врагами народа» — террористами, шпионами, вредителями и диверсантами, которых расплодилось так много, что без мер государственного принуждения, без массовых репрессий их не подавить.

Так ли это? Не выдается ли здесь желаемое за действительное? Именно «желаемое», потому что без «врагов», которые «вредят», «пакостят», ведут «диверсионную, шпионскую и террористическую деятельность», не на кого будет списывать вред, причиняемый народу некомпетентностью и бездарностью власть имущих, нечем будет объяснять их жестокость и кровожадность.

Не по этой ли причине у множества коммунистов появилась и прогрессирует грязная и смертельно опасная болезнь доносительства? И еще гордость за то, что они проявили бдительность, выкорчевали, разоблачили. Дух разложения, зародившийся в недрах партии, поразил все слои общества и стало страшно жить. Почему же молчит ЦК? Не видит или не хочет видеть того, что происходит?

Надежда получить от Газова ответы на эти вопросы теплилась еле-еле: кто знает, какой след на его партийной совести оставила служба в органах НКВД, откуда он был переведен ЦК сюда на должность исполняющего обязанности первого секретаря? — Раньше, в бытность его работы секретарем Адыгейского обкому ВКП(б), а затем инструктором Кубанского окружкома, с ним можно было говорить на подобные темы без опаски. Антипартийные настроения он, естественно, не поддерживал и всеми силами старался убедить в целесообразности и полезности происходящего, но о сомневающихся в инстанции не доносил. Словом, довериться ему было можно. Теперь пришли иные времена. Осмелится ли на откровение?

Газов трезво оценивал положение дел в партии и стране и, вероятно, смог бы открыть истину товарищам по партии, рассказав для наглядности о своем участии в фабрикации дела о так называемом, «параллельном антисоветском троцкистском центре», но то была страшная правда, разглашение которой повлекло бы за собой пытки и смерть. Поэтому говорил он делегатам, обнимая трибуну, лишь то, о чем был уполномочен говорить и о чем мог говорить человек, облеченный доверием высших партийных и государственных органов страны.

И начал он с того, что охарактеризовал прошедший год как год великих свершений.

— Это, дорогие товарищи, был год дальнейшего укрепления позиций социализма, подъема материального и культурного уровня нашего советского народа. Это был год новых побед по дальнейшему укреплению могущества нашей великой социалистической державы, побед, одержанных под руководством нашей партии, под руководством вождя народов, друга народов — товарища Сталина!

Последнюю фразу Газов произнес торжественно, чеканя слова и высоко вздымая голос. Получилось эффектно, и он, не дожидаясь реакции зала, радостно сверкая глазами, захлопал в ладоши, приглашая делегатов выразить свое восхищение вождем. Его дружно поддержали, потому что знали: имя Сталина, произнесенное оратором с подъемом и вдохновением, всегда должно вызывать у всех чувство беззаветной преданности и безграничной любви к самому родному человеку, и горе тому, кто не расцветал при этом счастливой улыбкой, не бил яростно в ладоши: расправа была скорой и по-большевистски беспощадной. Выявляли отщепенцев путем взаимной слежки, которая в тридцатые голы получила массовое распространение. Каждый коммунист владел этим искусством в совершенстве: ибо оттачивал его постоянно. «Бди, — требовали неписаные правила, крепко утвердившиеся в партийной среде, — гляди в оба! Чем бы ты ни занимался, помни: рядом может находиться враг. Он хитер, вездесущ и коварен — разоблачи его!» И разоблачали. Везде: на конференциях, на пленумах, на собраниях партактивов, в трамвае, на кухне, в постели. И расправлялись решительно и немилосердно, невзирая на лица, а потом бахвалились, как ловко размотали врага. Арестованный органами НКВД как враг народа Кравцов, в бытность свою первым секретарем крайкома, очень любил разоблачать, разматывать, раскручивать и требовал этого от других. В Новороссийске на шестой горпартконференции по его инициативе, а частично — при непосредственном участии, было разоблачено сразу три отщепенца с троцкистским мышлением. Первой жертвой стал тогда парторг курсов по переподготовке командного состава запаса Кашляев, посмевший резко критиковать крайком, и Кравцова в том числе, за бездеятельность в деле оборонной работы. Кравцов не принял критики и потребовал уточнений и разъяснений. При его подстрекательстве Кашляева трижды вызывали к трибуне, и когда он, вконец измотанный, признал, что действительно малость перебрал, его обвинили в подмене большевистской критики троцкистской клеветой на партию (!), лишили мандата и удалили с конференции с соответствующим поручением партийной организации курсов разобраться и доложить. Когда страсти немного поутихли, председательствующий по поручению президиума предложил делегатам прервать прения по докладам и обсудить и принять приветствие, адресованное товарищу Сталину.