Держава (том третий)

Но восьмимесячный младенец крепко спал и на вопрос деда не отреагировал.

— Староста из деревни ничего не пишет. В доме Марфа всем заправляет, но сообщить — что и как, тоже не способна. Веригин такого насочинял вместе с Ефимом и Трезором, что даже Некрасов не поймёт, но лишнее ружьё не помешает. Приедем — разберёмся. Так… Власыча с Пахомычем здесь оставим. Ванятку с Дарьей Михайловной и супружницей моей — заберём. Антипа с поваром тоже… А вот мадам Камилла с Аполлоном здесь пусть за порядком наблюдают. Ну и Архипа Александровича со швейцаром Прокопычем тоже в Питере оставим. А то приедут молодые через три недели из вояжа, кто их обихаживать станет?

— Занимайтесь ружьями, мон шер, а тут уж сама как–нибудь решение приму… Помолчите, — закрыла рот хотевшему что–то сказать супругу. — Ступайте лучше в кабинет, и разберите — что брать, а что оставить, — осчастливила мужа. — Господину Шустову — горячий привет, — улыбнувшись, крикнула в след.

— Обязательно передам, — обернулся супруг. — Вот уж по ресторанам без Герасима Васильевича погуляют, — позавидовал молодым.

Рубановы и целая кавалькада попутчиков и провожающих с чемоданами, баулами и корзинами, длинной цепочкой растянулась по перрону.

Сразу за Максимом Акимовичем, облачённый в светлый парусиновый костюм и соломенную шляпу, неся в каждой руке по огромному чемодану, мерно шагал Иван.

За ним, в недавно пошитом, тёмном, в серую полосочку однобортном жакете с закруглёнными фалдами и такими же брюками, с небольшим баулом в одной руке и каким–то картонным пакетом в другой, семенил Аполлон.

— На штиблеты не наступай, — буркнул бредущему позади Антипу с баулами в руках.

— А ты вперёд наддай, — поставил баулы и расстегнул верхнюю пуговицу на пиджаке.

«Ишь ты подишь ты! Жентельменом заделался, — глянув на бывшего денщика, расстроился Аполлон. — Костюм тройку справил, и галстук на шею нацепил, унтерюга. Да ещё на штиблет норовит нарочно наступить. Каким был бескультурным солдафоном, таким и остался. Хоть весь галстуками обвешайся. А ещё ведь швейцар Прокопыч балакал, и Власыч с Пахомычем подтвердили, трость с серебряным набалдашником в виде приклада винтовки, купил», — позавидовал Аполлон.

Зависть его разрослась просто до умопомрачительных размеров, когда занёс в вагон первого класса вещи и уразумел, что этот бездельник и лодырь или колоброд и мухоблуд по Марфиным выражениям, поедет в этом вагоне.

«И Ванятка–геркулес тоже, — чуть не застонал, словно от зубной скорби, Аполлон. — А меня в паршивом третьем классе в Москву возили… Нет, точно надо в эти, как их, карбонарии записываться».

Разместив маман с Дарьей Михайловной и мелюзгой в одном купе, а Ванятку с Антипом и отца — в соседнем, Аким с Ольгой вышли на перрон и стали махать отъезжающему поезду.

— Ну, ты чего разревелась? — нежно вытер молодой жене слёзы носовым платком. — Рыдать и рвать волосы допустимо, лишь провожая любимого мужа на войну, — глянул на облезлого Белого генерала: «Его превосходительство хоть шоколад не ест, а папиросы курит». — Это я гипотетически про войну сказал, — отвлёкся от рекламного генерала Скобелева.

И вновь ландо с сонным Ефимом и метафизическая колея дороги, и шаткий мостик, и рубановская церковь, и РОДИНА…

«Снова я здесь, — задохнулся от счастья Максим Акимович, любуясь далёким лесом и наслаждаясь свежестью воздуха, прозрачным ласковым небом, и пузырьками светлой росы на зелёной траве. И утренняя песнь жаворонка, и восходящее солнце, — сняв фуражку, перекрестился на всю эту красоту.

— Мон шер, ты как язычник всё равно, — не оценила душевный жест уставшая супруга.

— Вот, Максимка, — не слушая жену, обвёл рукой необозримое пространство старший Рубанов. — Запоминай. Твоя РОДИНА… Меня не будет, а это всё останется… Поглядишь окрест и деда вспомнишь, — смахнул ладонью слёзы и закряхтел, усаживаясь и любуясь Рубановкой.

У двухэтажного дома старосты стояла телега с поднятыми вверх оглоблями. Самого старосты не наблюдалось.

«Во сиволапый, брюхо разъел и барина лень встретить. Телеграмму–то получил, надеюсь».

— А оне туточки теперя не проживают, — стряхнул с головы какой–то стебелёк Ефим. — Оне ноне — важный персон, — мечтательно поласкал взглядом недалёкий кабак. — А это Митька — работник Матвеича, всё никак в поле выехать не соберётся.

— Волостной писарь для них и есть — барин, — укачивала на руках проснувшегося ребёнка Ирина Аркадьевна. — Сейчас на крыльце увидишь своего рыжего оборотня.

Но, миновав арку, корявую акацию и памятник конногвардейцу, на крыльце увидели лишь рыжего Трезора.

— Думаешь, в него превратился? — несколько раздосадованный холодным приёмом, произнёс Максим Акимович, выбираясь из ландо.

И, как в предыдущий приезд, на секунду замер от удивления, увидев выбежавшего на крыльцо мальчишку.

— Ба-а! Вот чудеса, — отряхнула длинное дорожное пальто Ирина Аркадьевна и поправила вуаль на соломенной шляпе, приняв затем ребёнка от Дарьи Михайловны. — Словно на двадцать лет назад вернулись, и нас Аким встречает, — увидела, как следом за мальчишкой из дома выбрался весь местный «бомонд» во главе с кухаркой Марфой.

— Точно, оборотень, — погладил лижущего руки Трезора. — А где же на самом деле его степенство, Ермолай Матвеевич? — обратился к Веригину.

— Он, ваше превосходительство, — уважительно разглядывал погоны полного генерала, и не важно, что отставного, — теперь важная птица и носа, то есть — клюва, сюда не кажет. Весь в делах, как Трезор в репьях, — подошёл пожать протянутую барином руку.

«Ну совсем Максим Акимович субординацию не соблюдает, как отставником заделался, — вновь не оценила его жест супруга, проходя в дом.

— Настасья, — представила ей Марфа молодую женщину. — Помощница моя. — А это — ейный сынок Дениска.

«Ну вот всё и встало на свои места… Как всегда — пылюка кругом, ненатёртый паркет и немытые окна», — с удовольствием осмотрелась по сторонам и чмокнула открывшего глаза внука.

— Огляди, огляди свой будущий дом, — покружилась с ним, вызвав улыбки окружающих.

«А барыня ничего, простецкая, — отметила для себя Настасья. — Зря её боялась», — погладила по головке прижавшегося к ней сына.

— Где староста? — поинтересовался у Марфы Максим Акимович, так и не добившись ясного ответа от Веригина.

— О-о! Ермолай Матвеевич ноне важный барин…

— Тьфу! Конкретно скажет кто–нибудь или нет?

— Я и говорю… У Севастьяна Тарасовича, Ильинского помещика, с кем в прошлом годе охотились, поместье откупил…

— Вот те раз! — опешил Рубанов.

— Сожгли его дом крестьяне, и чуть совсем живота не лишили…

— Газета губернская об этом писала, — хмуря лоб, поддержал Марфу Веригин. — Совсем народишко от ума отбился… Вот и лишайся ног за этих олухов.. У нас–то тихо. Народ в Бога верует, а баламут–учитель, как его, депутатом в Думе стал, — застучал по паркету перевёрнутыми деревянными штофами, потащив в комнаты баулы.

— Вот тебе, бабушка, и Ермолкин день… Сколь денег у меня наворовал, — защёлкал пальцами, подбирая эпитет.

— Шинора… Проныра, значится, — подсказала Марфа. — Тепереча буня стал, — рассмешила барина.

— Какая буня?

— Надутый, чванливый… Так в моей деревне про таких калякали.

— Буня! — всё не мог успокоиться от удовольствия Максим Акимович.

К обеду следующего дня «буня» навестил Рубановых, лихо подкатив на тройке разномастных, но породистых лошадей. Из возка вылезал важно, явив толстый зад рубановскому барину.

Белоснежный картуз снять не удосужился, икнул, погладив под пиджаком толстый живот, а затем, чуть покумекав, расстегнул его, похвастав шёлковой косовороткой с кручёным пояском.

Затем выставил вперёд правую ногу в хромовом сапоге, дабы генерал треснул от зависти, узрев лаковые голенища. Уже с месяц сам млел от скрипа, который издавали при ходьбе сапоги, что являлось высшим шиком; ибо за огромные деньжищи сапожник прибёг к тайному ухищрению, заложив между подмёткой и стелькой сухую бересту.