Держава (том третий)

— Молодой да ранний, ваше высокопревосходительство.

— Зовите меня — Пётр Аркадьевич.

— Слушаюсь, — несколько растерялся вице–директор. — В прошлом году по заданию большевистского ЦК выехал в Екатеринбург для создания партячейки. Но большевиков там было мало, и юный революционер с успехом заменил их бандитами, что особенно расплодились после известного Манифеста 1905 года. Самыми одиозными являлись банды Лбова и братьев Кадомцевых. Вот на их базе юноша и создал этот пресловутый БОНВ.

— Да как же он сумел подчинить бандитов? — поразился Столыпин. — Этот маленький, худенький, очкастый, кучерявый еврейчик.

— Этот маленький худенький очкарик проявлял чудовищную жестокость. Такую, что даже уральские отпетые головорезы опасались его. А он, как и положено еврею, «нагрел» их на деньги, — завистливо захмыкал Рачковский. — На целых шесть тысяч рублей.

— Как это? — вновь поразился министр.

— Лбов, по рассейской простоте душевной, отдал Янкелю Мириамовичу деньги на закупку оружия. Но тот его нагло объегорил… Точнее — объянкелил… Ни денег, ни оружия… А сам, от греха, ушёл в подполье. Чего там с такими деньжищами не сидеть.

— И что бандиты? — заинтересовался детективной историей Столыпин.

— После четвёртого съезда, расстроенные Лбов со товарищи двинули в Женеву и, говорят, дошли до самого Ленина, весьма его напугав при этом. И пообещали вождю пролетариата перебить в одночасье всех уральских большевиков, если им не отдадут деньги или не поставят оружие. Здесь мы не уследили. Оружие на территорию России провезли.

— С чего вы взяли?

— Получено сообщение, что пришла партия бельгийских браунингов и германских маузеров. Как раз то, что любят уральские большевики–бандиты. К слову сказать, деньги действительно не пахнут.

— Глубокая сентенция! — съязвил Столыпин, внимательно слушая начальника Департамента полиции.

— Это я к тому, что немецкие производители маузеров, узнав, что оружие пользуется популярностью среди уральских мазуриков, стали, по их пожеланиям, выпускать особую модель для скрытого ношения. С укороченным стволом и рукояткой, без деревянной кобуры–приклада. Она так и называется: «Боло», что означает — большевик.

— Лучше бы назвали: «Боль», — больше подходит, — поднялся Столыпин, давая понять, что аудиенция закончена.

* * *

Самым любимым занятием депутатов стало вызывать «на ковёр» сановника, занимающего один из высших постов в государстве, и устраивать ему допрос с пристрастием.

А самым любимым занятием журналистов, стало давать Думе этот повод, публикуя «притянутые за уши» материалы о злоупотреблениях должностных лиц.

Для власть предержащих депутатский запрос равнялся подъёму с крестом на Голгофу. Лишь два высших должностных лица плевали на эти запросы: председатель Совета министров Горемыкин и министр внутренних дел Столыпин.

Горемыкин нагло спал на заседаниях Думы, а когда его удавалось разбудить, монотонно увещевал народных избранников:

— Господа слуги народа… Душевно благодарю вас за высказанное с высокой трибуны некомпетентное своё мнение, — сардонически шамкал он. — Но пока Россией правит природный государь, его мнение превыше моего, а тем паче — вашего, — с удовольствием бесил трясущихся от злости кадетов.

Столыпин прославился своими ораторскими пассажами, став, неожиданно для себя и филёров, предметом обожания экзальтированных гимназисток и дам полусвета.

Выступая с трибуны Первой Думы 8 июня, он произнёс фразу о кремнёвом ружье, которая вызвала зависть у многих депутатов как левого, так и правого толка.

В ответ на запросы о провокационных действиях жандармерии, Пётр Аркадьевич, глядя на избранников, будто на капризных детей, очень желающих недоступную игрушку, обосновал действия политической полиции борьбой с анархией и несовершенством законов.

— Пока вы не приняли новые, мы применяем существующие. Нельзя сказать часовому: «У тебя старое кремнёвое ружьё, употребляя его, ты можешь ранить себя и посторонних. Брось его! На это честный часовой ответит: «Покуда я на посту, покуда мне не дали нового ружья, я буду стараться умело действовать старым». — Принимайте, господа, грамотные законы, а потом требуйте от полиции грамотных действий. Вы — представители образованного общества, требуете амнистию для убийц защитников престола и России. Вы аплодируете и поддерживаете убийц. Я помню, как отреагировали на убийство Плеве те, кого принято считать передовыми людьми. Ваш кумир, писатель Лев Толстой сказал: «Это убийство целесообразно».

— Да, да-а! — орали депутаты.

— Ваш коллега, кадет князь Дмитрий Шаховской произнёс во всеуслышание: «Плеве надо было убить». — Театральный критик Александр Амфитеатров: «Убийство Плеве — положительный факт!»

— Да, да-а! — орали депутаты.

— А в домах многих из вас устраивали праздничные обеды… Стыдитесь, пока ещё господа, — под свист, топот и похабщину образованного общества, независимо уходил с трибуны.

Но заржавевшая машина сыска постепенно набирала обороты. И кремнёвые ружья менялись на современные.

В июне арестовали Свердлова. Бандит скрывался от полиции на квартире у гласного городской Думы Екатеринбурга, присяжного поверенного Бибикова.

«Да что же это творит наше образованное общество? — удивлялся министр внутренних дел. — Совсем отошло от традиционных духовных ценностей исторической России. Правильно философ Леонтьев подметил: «Интеллигенция русская стала слишком либеральна, то есть пуста, отрицательна, беспринципна… К концу 19 века не стало единого понимания добра и зла. В обществе проросли побеги иной морали, враждебной православию…» Большевистский бомбист и подстрекатель Бауман прятался у Саввы Морозова. Приятели его потом и ликвидировали. Во время декабрьского восстания в Москве, писатель Максим Горький предоставил свою квартиру революционерам, и они там изготавливали и ремонтировали оружие. Встречался с ним один раз. Запомнился упрямый выбритый солдатский подбородок, крепкий запах табака, и какое–то искусственное, нарочитое оканье. В начале этого года уехал в США собирать деньги для партии. Но первоначальный восторг от его визита быстро сошёл на нет, благодаря лицедейке Андреевой, новой пассии писателя. Вот же актриска неугомонная. То с Саввой Морозовым любовь крутила, теперь на женатого писателя глаз положила… Из–за неё Горького обвинили в двоежёнстве и он, как мне сообщили, собирается уезжать из Америки. Это тебе не Россия, дружок. Америка — законопослушная страна».

* * *

В доме Рубановых царил переполох — половина семьи собиралась на лето в Рубановку. А именно самая старшая и самая младшая её ветви.

Средняя — Аким с Ольгой, готовились к заграничному турне.

— Ну зачем мне отпуск и заграница? Папа', ружья уже в Рубановке, это зачем берёшь? Положи на место «Ланкастера». «Зауэр» лучше возьми.

— О чём с тобой говорить, сынок, ежели ты даже не знаешь, что такое труба…

— «Труба» пришла моему летнему лагерю и Дудергофу.

— Аким, родненький, зато — Италия, Франция, — критически разглядывала кипу платьев Ольга.

— …Труба — это такое полое строение над крышей дома, из которой дым выходит, — чуть подумав, дал научное определение термину Аким, не слушая жену.

— Эх ты, темнота, — хохотнул Рубанов–старший, прикидывая, как бы половчее, чтоб супруга не засекла, смыться в кабинет и немножко приложиться к «Шустову». — Труба, по нашему, охотничьему — лисий хвост. И из–под него не дым идёт.., — глянул на дам и закрыл рот.

Но хватило его только на минуту — душа–то пела: «В строгом порядке ускоренным шагом, едут псари по полям и оврагам».

— Пушкин! — решила блеснуть эрудицией Ирина Аркадьевна.

— Не-а. Лермонтов, — опроверг её сын.

— Темнота… Даже две темноты… Некрасов. Да Максимка? — уточнил у внука, которого принесла в гостиную Дарья Михайловна.