Камилла Клодель

Есть тем не менее в творческой биографии Камиллы Клодель один эпизод, дающий понятие о разнице между сравнительной безвестностью у широкой публики и чрезвычайным уважением, каким она пользовалась в художественных кругах того времени, — отчасти, может быть, с легкой руки Родена. 16 января 1895 года на банкете в честь Пюви де Шаванна его участники — созвездие знаменитостей, в том числе сам Пюви де Шаванн, Роден, Альбер Бенар — постановили в память этого события преподнести Люксембургскому музею мраморную “Клото” работы Камиллы Клодель. Какая честь, если принять во внимание тогдашнюю престижность этой сокровищницы современного искусства и патриарший авторитет старика Пюви де Шаванна!

Тем временем Роден все отдаляется, захваченный водоворотом славы, званых обедов, официальной карьеры. В 1896 году Камилла просит Матиаса Морхардта передать скульптору, чтобы он больше к ней не ходил, но окончательно их отношения оборвались лишь в 1898-м.

Могло ли ее положение быть блестящим? Все свидетели согласно подтверждают, что нелюдимость Камиллы с годами обострилась. Она никогда не была по-настоящему светской, верная в этом отношении духу семьи Клодель, но теперь уже и вовсе избегает общества, редеет даже круг друзей: известна только одна верная подруга, Мария Пайетт, подруга детства из Вильнёв-сюр-Фер. Когда Роден приглашает Камиллу на приемы, она отказывается, ссылаясь на отсутствие новых платьев и обуви: “Я не могу пойти, куда вы приглашаете, — сказано в одном ее письме к Родену, — потому что у меня нет шляпы и обуви тоже, мои ботинки совсем износились”.

Тут мы касаемся одной из печальных реалий последних лет ее жизни в миру: Камилла впадает почти в нищету. Ее переписка кишит просьбами о помощи, обращениями за ссудами, и это нисколько не удивительно. Какие могли быть возможности у одинокой женщины без поддержки, без собственных средств? Что не мешает ей сохранять чувство юмора, как видно из ее письма к Эжену Бло от 1905 года:

Вот, наверное, единственное, что я могу ответить на ваше приглашение быть на Осеннем салоне: я не люблю иметь дело со всякими административными штуками, ничего в них не смысля, а потом, не могу являться на публике в тех туалетах, какими в настоящее время располагаю. Я — как Ослиная Шкура или Золушка, обреченная стеречь золу у очага, но не надеюсь на появление феи или Прекрасного принца, которые превратили бы мою одежку из шкуры или золы в платье цвета времени.

Сколько, в самом деле, расходов связано с ремеслом скульптора! Надо оплачивать не только мастерскую и материал, но и исполнителей, и форматоров. Крупная работа требует от 1500 до 1800 франков в год: глина, каркас, лепка — 600–800 франков; натурщики — 400 — 1000 франков. Исполнение в мраморе обходится дорого: хороший итальянский мрамор стоит от 1500 до 2000 франков за кубометр, а на сидячую фигуру в человеческий рост идет два кубометра.

Она влезает в долги; подвергается преследованиям, вплоть до суда: по приговору с нее должны взыскать 200 франков в возмещение ущерба и проценты, и она, чтобы расплатиться, вынуждена одолжить их у знакомого, который заподозрил, будто она содержит промотавшегося любовника, и это усугубляет ее досаду:

В качестве анекдота могу рассказать вам, что любезный Адонис снова выступил против меня с необоснованными претензиями: мы предстали перед судьей по гражданским делам с физиономиями висельников, я все не могу к этому привыкнуть (с того раза, когда меня вызывали в суд из-за совсем ничтожной суммы в восемнадцать су, которую я не хотела платить честному труженику).

Постановили: как капиталистка, эксплуатирующая бедняков, я обязана выплатить 200 франков несчастной жертве моей гнусной жестокости. После чего я их одолжила у одного знакомого, который счел это подозрительной и слишком далеко зашедшей шуткой, обвинил меня в предосудительной связи, на которую мне и понадобились деньги, и посоветовал на будущее добывать средства более мирными способами.

С тех пор всякий раз как я прихожу со своими гипсами, он, едва меня завидев, без всяких церемоний показывает мне спину. Он всерьез убедил себя, что я — язва и чума для доброжелательных и великодушных людей, интересующихся искусством, и что, появляясь со своими гипсами, я могу обратить в бегство хоть самого императора Сахары.

Есть сведения, что отец, а также брат регулярно помогали ей деньгами, — втайне от двух Луиз, матери и дочери. Ей приходилось зарабатывать на жизнь прикладным искусством, изготовляя модели предметов обихода, например ламп или пепельниц, что в ремесленном плане связывает ее со стилем модерн. Эти модели были анонимными, и идентифицировать их не удалось. Однако нельзя сказать, что она пребывает в безвестности. Более того, ее репутация становится все выше. Почти каждый год она выставляет свои работы то в Национальном обществе искусств, то на Осеннем салоне или Салоне независимых, то в галереях Бинга и Эжена Бло, и даже не только в Париже, но и за границей: в Салоне свободной эстетики в Брюсселе (1894), в Женеве, в Риме, возможно и в Нью-Йорке. Ее “Гамадриада” представлена на Всемирной выставке 1900 года — честь немалая. Там она оказалась в соседстве с Роденом, который выстроил на собственные средства целый павильон для своих работ.

С коллекционерами — всегда богатыми, как не преминул бы заметить Флобер в своем “Лексиконе прописных истин”, — она познакомилась еще у Родена, и теперь они проявляют интерес к ее творчеству. Назовем некоторых из них: Робер Годе, художник Леон Лермитт, Жоан и Пейтель, граф и графиня Мегре, Морис Фенай. Последнему она пишет:

Я надеюсь, что с вашей помощью сумею закончить “Волну”, если вы соблаговолите не лишать меня вашего покровительства — меня, художницу истинно французскую, а между тем так мало поощряемую, которая, двадцать лет выставляясь в Салоне, все еще пребывает в том же положении, что и в самом начале, несмотря на лживые обещания некоторых людей.

Она не обделена вниманием критики: Гюстав Жефруа регулярно посвящает ей целые статьи в “Ви артистик”. В 1897 году в “Ревю идеалист” появляется прекрасная статья Анри де Брена. Это более чем критика — это портрет. В 1898-м верный Матиас Морхардт, в то время главный редактор газеты “Тан”, публикует в “Меркюр де Франс” свое похвальное слово Камилле Клодель. Это более чем портрет — это дифирамб. В журнале “Фемина” в 1903 году Габриель Реваль называет ее величайшим скульптором Франции. Между тем свидетельства и документы говорят об усугубляющемся душевном расстройстве, о прогрессирующей депрессии.

В 1896 году Камилла переезжает с бульвара Итали; год она живет в доме 63 на улице Тюренн, а потом, в 1899-м, поселяется в доме 19 по набережной Бурбон, где ей суждено прожить до 1913 года в темной двухкомнатной квартире, столь же неустроенной, сколь загроможденной — под стать ее маниям. Все еще красивая, девически стройная в 1897 году, на фотографиях 1899-го она предстает отяжелевшей, постаревшей — она выглядит много старше своих лет. Депрессивное состояние, на котором мы еще остановимся подробнее, усугубляется профессиональным кризисом — она словно топчется на месте. Несмотря на “Болтушек”, Камилле Клодель не удается убедить слепую критику, что она не вечная ученица Родена, что отныне в искусстве она сама по себе. Во всех работах этого времени угадывается еще и мольба о настоящем признании, а оно никак не приходит. Великий скульптор, чтобы жить своим искусством, должен быть признанным. Скульптура — искусство дорогостоящее: основа его величия — в равной мере и основа его рабства. Чтобы быть оцененным по достоинству, оно нуждается в государственных заказах, в возможности украшать общественные места. Если бы Родену так никогда и не были заказаны “Врата Ада”, “Граждане Кале”, “Гюго”, ему пришлось бы остаться светским портретистом, поставлять эскизы для фабрики в Севре и наводнять буржуазные гостиные статуэтками.

А Камилле Клодель крупных заказов не досталось. Шли разговоры о том, чтобы поручить ей создание памятника Альфонсу Доде и другого — Огюсту Бланки, но на деле ничего из этого так и не вышло. Поневоле задумаешься о чудесных творениях, которых лишил нас антифеминизм эпохи. Натура менее независимая, менее честолюбивая, чем Камилла Клодель, удовлетворилась бы вялотекущей карьерой, частной клиентурой, но ею двигала вера в свой гений. Биографы Поля Клоделя справедливо видят в ней вдохновительницу поэта, который с первых шагов в творчестве равняется на Эсхила и Шекспира. Так разве могла она, столь требовательная к тем, кого любила, сама довольствоваться изготовлением приятных вещиц? Но пока она, служа своей неукротимой гордыне, искала в полутьме и полунищете новые пути, пренебрегая внешним успехом, на ее глазах буквально расцветала подогреваемая светским тщеславием и использующая политические связи слава Родена.