Ночной гонец

Солнце будит на барщину. Крестьяне Брендеболя получили наказ с восходом солнца явиться в господское поместье.

Солнце взошло, но все крестьяне Брендеболя остались в деревне. Они хлопочут в своих домах, возделывают свои собственные поля. Никто не пошел на барщину и Убеторп, ибо в Брендеболе живут свободные тягловые крестьяне, которые поклялись друг другу, что не станут работать на помещика.

Может, кто-нибудь нет-нет, да и бросает украдкой взгляд на дорогу: не скачет ли верховой из господского имения? Не послал ли помещик нарочного за ослушниками? В Убеторпе есть кого послать — там хватает рейтаров, и батраков, и челядинцев. Самому помещику нет нужды утруждать себя — его наймиты запродали ему себя со всеми потрохами. И если помещик захочет наложить руку на тягловые крестьянские дворы, так и без своей руки обойдется, — наемные в ход пустит, у него найдется много наемных рук.

Но никто не явился сегодня в деревню из господского поместья. Тихо догорает день в оброчной деревне Брендеболь. Крестьяне, как и прежде, возделывают свои поля и гнут спину без надсмотрщика. Один только господин надзирает над ними — солнце, что истинно праведным путем ходит по небу. Все свершается по справедливости, так, как повелось с незапамятных времен.

Вечером в Боккагорде справляют крестины, и все взрослые приглашены на пир. Молодая хозяйка почала бочку свежего пива, а Клас Бокк выставил на стол родовой серебряный кубок. И в эти тяжкие времена ему удалось сберечь много серебряной утвари. Гости считали, что если оружейник и похвалялся новоокрещенным сыном, которого породил в свои семьдесят два года, то он имел на это полное право. Может, кое-кто из крестьян помоложе и поглядывал с завистью на молодую расторопную хозяйку, которая сновала взад и вперед вдоль длинного пиршественного стола, наполняя кружки пивом. Клас Бокк был стар, и уродливый рубец на шее вовсе не красил его, но все же он заполучил в постель молодую жену. Ей, как видно, приглянулось накопленное в Боккагорде добро. Вот и сейчас на столе красовались пивной кубок чистого серебра, блюда и кружки добрые, оловянные.

Пиво удалось молодой хозяйке на славу, и еще припасла она к крестинам жирный свиной окорок, который, точно мед, таял во рту у гостей, долгое время пробавлявшихся мякинным хлебом, болтушкой да селедкой соленой. Даже самые ненасытные обжоры могли до отвала набить брюхо. Но в этот голодный год многие отвыкли от обильной пищи; еще задолго до конца пира у гостей разболелись животы.

Новорожденный младенец был окрещен, и в очаге Боккагорда стали гасить огонь.

И тут мудрые старые женщины, на глазах которых вырастали и гибли леса, принялись рассказывать о другом огне, которого теперь уже не зажигают. Они вспоминали добрые стародавние времена. В ту пору в печах пекли хлебы из чистой муки, на стол подавались блюда, полные всякой снеди, молоко было густое и жирное, а масло — желтое, и пахтать его легко было. По деревням носили огонь, который охранял от нужды и голода, от мора и напастей. Огонь, зажженный из искры, священный огонь, носили по всему округу Упвидинге, и какую бы горькую нужду ни терпели люди, стоило им только увидеть гонцов с факелами, как все беды их забывались. Факелы пылали во тьме и светили каждому дому, а снаружи стояли гонцы и выкликали:

— Священный огонь! Зажигай! Зажигай! Пришла помощь, зажигай новый огонь!

В очаге гасили старый, недобрый огонь. У хозяек в печах загорался теперь новый. Новое счастье входило в дом, недуги и напасти бежали прочь, сладки были плоды земли, коровы и овцы приносили двойни, птицы радостно заливались на ветках, а люди жили в довольстве и добром здравии.

Почему же не гасят старый огонь теперь, в эту лихую годину, когда стон и плач стоят в деревнях? Почему не появляется теперь священный огонь? Почему не пылают под окнами священные смоляные факелы в этот голодный год? Почему не слышно клича под окнами: «Священный огонь! Зажигай! Зажигай!»?

Разве был священный огонь когда-нибудь нужнее, чем теперь, в эти тяжкие дни?

Так спрашивали друг друга женщины на крестинах в Боккагорде — старые, мудрые женщины, на глазах которых вырастали и гибли леса.

Допоздна шел пир горой на крестинах в Боккагорде. Но вдруг с улицы донесся захлебывающийся пронзительный крик:

— Пожар в деревне! Все на помощь!

Донесшийся с улицы крик заставил гостей умолкнуть. За пиршественным столом воцарилась тишина. И тем явственнее прозвучал опять крик:

— Горим! Хлев у старосты горит!

Гости разом ринулись к двери. Теперь они и сами кричали во все горло:

— Пожар! Хлев у старосты горит!

Все покинули Боккагорд. Усадьба вмиг обезлюдела опустела. Йон Стонге самой короткой дорогой побежал к своей усадьбе, трубя на ходу в пожарный рожок. Мужчины разбежались по домам за ведрами и баграми. Уже несколько недель стояла сушь, и потому все были настороже, опасаясь пожара. Хотя и в другое время крестьяне пуще глаза берегут от пожара свой дом. Не подходят с лучиной близко к куче хвороста, не ложатся спать, не загасив в очаге уголья до последней искорки.

— Пожа-а-ар в деревне!.. Гори-и-им!

Крики раздавались все громче, трубил пожарный рожок, лаяли цепные псы. Женщины принялись выносить из дома пожитки; строения стояли близко друг от друга, и всякий опасался за свое добро.

И стар, и млад, пробудившись, выползали из своих углов, поднимались со спальных лавок. Те, от кого было мало проку, могли по крайности носить воду подойниками или шайками. Скотину, запертую на ночь в хлев, выводили из стойла и выпускали на волю. Скоро все живое в деревне оказалось под открытым небом.

Мужчины с ведрами и баграми собрались у хлева в усадьбе Стонге. Но огня нигде не было видно. Парни обшарили все клети, амбары и сараи. Они забрались на крышу хлева и осмотрели ее. Нигде ни одной искры, не слышно запаха гари. В усадьбе старосты никакого пожара нет. Где же тогда горит?

Тут староста сам залез на крышу и оглядел всю деревню, нет ли где следов пожара. В ночной темноте языки пламени должны быть хорошо видны, но их нигде нет. Ни один дом в деревне не горит. Где же пожар?

Наконец крестьяне, озадаченные, сбитые с толку, собрались у деревенского колодца и поставили наземь ведра.

А может, вовсе никакого пожара и не было? И где тот человек, что кричал про пожар перед домом Класа Бокка? Йон Стонге вышел на середину и громко выкликнул:

— Кто подал весть о пожаре? Тот, кто кричал про пожар, пусть выйдет вперед!

Никто не отозвался, никто не выступил вперед. Никто из крестьян не мог сказать, где пожар. Все они слышали крик, но кричавшего среди них не было. Может быть, кто-нибудь узнал голос? Был ли это голос мужской или женский? Одни говорили, что мужской, только очень звонкий. Другим показалось, что женский, только очень грубый. Но все сошлись на том, что голос был незнакомый.

Староста стоял в нерешительности, сердито теребя свою светло-русую бороду:

— Выходит, никто из наших, деревенских, не кричал про пожар перед усадьбой Бокка? Выходит, кричал кто-то чужой?

— Кто-то вздумал шутки шутить!

— Ну и ловкая проделка!

И тут Клас Бокк закричал:

— Ах, черт побери! Дом-то без присмотра!

В Боккагорде не оставалось ни единой души, кроме новорожденного младенца. А когда гости выбежали из дома, все серебро осталось на столе.

Старый оружейник резвее оленя понесся в свою усадьбу. Скоро он вернулся, бледный и мрачный.

Бесценный кубок, стоявший на пиршественном столе, исчез. Пропал кубок чистого серебра, пропали оловянные кружки. Когда гости и хозяева, обманутые криками про пожар, выскочили из дома, тут-то и случилась кража. Гости и хозяева понапрасну искали, где пожар, а вор тем временем унес серебряную и оловянную утварь. Больше, чем на тридцать далеров серебром, было похищено добра в усадьбе.

Кто хитростью выманил людей из усадьбы?

Кто кричал возле дома? Конечно, вор! Вор, и никто другой!

И тут крестьяне сразу смекнули, кто это был: