Бухарские палачи

   — Хорошо, — сказал я, — но объясни, почему там кто-то так надрывался «бесстыдство» да «бесчестье»! Что за этим кроется?

   — Ничего из ряда вон выходящего. Подобные вещи творятся в медресе изо дня в день.

   — Что же это наконец?

   Махмуд-Араб только рукой махнул:

   — Кори Ибод привел к себе в келью юнца и продержал несколько дней. Пронюхал об этом один из тех, с кем мальчишка тоже якшался, и гнусно, исподтишка отомстил нашему чтецу Корана — донес на него. Враги Кори Ибода и захотели воспользоваться разоблачением и выставить его вон из медресе.

   —  Настоящие сорви-головы, — вмешался Хамра-Силач, — действуют в подобных случаях, как мужчины, открыто. Как-то один известный бухарский улем [18] затащил в свою келью хорошенького парнишку из Гиждувана. Так гиждуванские молодцы посчитали удачу богослова позором для себя, взяли да выкрали парня. Почтенный улем и пикнуть не посмел.

   — Возьмите Ака-Махсума, — напомнил Маджид. — Он повздорил однажды с этим же самым ученым богословом. И ведь осрамил его, да еще как! В праздник, при всем честном народе. Улем направлялся в мечеть, весь разодетый, в златотканом халате, на коне, украшенном дорогой сбруей. Ака-Махсум на виду у тысячной толпы схватил улемского коня под уздцы и давай во всеуслышание костить ученейшего из мулл. И ростом мал, и хил Ака-Махсум, а не струхнул.

   — Отвага, она не измеряется ростом да силой! — сказал Хамра-Силач. — Вот и успех любого дела зависит от усердия да старания. Усердный человек, что искра, хоть и мала, а куда ни упадет, все сжигает. А нерасторопный и малодушный — что ком высохшей глины, хоть и велик, а упадет — только пыль от него и остается.

   — Хайдарча, не останавливайся на полдороге! Дальше рассказывай, а мы послушаем о проделках этой трусливой братии, — попросил Рузи-Помешанный.

   — По словам Махмуд-Араба, Кори Ибод сам сглупил. По его словам, он сам, лично, не раз советовал Кори Ибоду держать себя потише и поуважительнее со старшими муллами, но тот пренебрег его советами. И в результате — позор, срам. Вот, к примеру, Муллабозор и Кори Захид, они похлеще грешили, но умели подлаживаться к старшим и потому не слыли «бесстыдными». Даже когда Муллабозор прикончил Кори Захида, муллы не выдали его.

   — Небось, в честь знаменитого Кукельташа Кори Захида причислили к святым мученикам, — добавил Рузи-Помешанный. — Во истину, это достопримечательность медресе: живешь ты там, или сгинешь там — все одно ты в выигрыше. Ведь, убив Кори Захида, сам Муллабозор приобрел славу борца за веру.

   — Не знаю уж, какую славу заслужил в тот раз Муллабозор, но наслышан я, что позже, когда он попался в Пешкухе на убийстве, люди стали почитать его как шахида, — пояснил Хайдарча.

   — Ну и как, выставили Кори Ибода из медресе? — спросил Курбан-Безумец; ему очень хотелось, чтобы Хайдарча возобновил свой рассказ.

   — Если верить Махмуд-Арабу, кукельташские авторитеты плели интриги, придумывали кучу хитростей, чтобы выдворить Кори Ибода, но так ни с чем и остались. «Но уж ругательски ругали они его, срамили-и!» — не раз повторял при этом Махмуд-Араб.

   — Важные муллы, можно сказать, сообща были против одного съемщика чужой хиджры, как же они его не одолели? — заинтересовался я. Махмуд-Араб пояснил:

   — Кори Ибод занимал келью Халимбая, сынка богатея. Ну и гнусный же тип, этот Халимбай! Кори Ибод сводил его с такими же мерзавцами и втерся к нему в доверие. Как муллы ни увещали Халимбая вышвырнуть из кельи «этого проходимца Кори Ибода», он выпроваживал мулл, а Кори Ибода неизменно оставлял у себя. Келья — собственность бая и потому муллы были бессильны.

   — Жалобы мулл подлецу Халимбаю на подлеца Кори Ибода — сплошная глупость. Такая же, как жалоба посредника, сбывающего ворованные товары, миршабу на грабителя, — заметил Курбан-Безумец.

   — Догадайтесь-ка, на что это еще похоже? На дурость прокаженного, когда он с осуждением кивает паршивому на плешивого, — не удержался Рузи-Помешанный.

   — Что напрасно трепать языком? Недаром говорится: «Плешивый дядя слепого», — вставил словечко Маджид.

   — По-моему, «что фасоль, что тыква — один черт», точнее не скажешь, — отрезал Хамра-Силач.

   — А по мне, так, «сгори они все ясным огнем»! — не выдержал вновь Рузи-Помешанный.

   — Ну и дела! — заметил кто-то из палачей. — Выходит: когда трудяга-простолюдин чуточку повысит голос и возразит мулле, все они разом, как вороны, начинают долбить беднягу по башке и кричат, и вопят: «Бей вероотступника!» А между собой муллы и грызутся и поливают друг друга помоями, но никто из них и не пикнет об «измене святому мусульманству», и слова «кафир» не проронит!

   — То скандал между своими, в этом греха нет, — вмешался Кодир-Козел. — Есть изречение мудрых: «Лепешка на лепешку — обиды не будет».

   — Верно, — поддакнул Рузи-Помешанный, — в народе говорят так: «Язык осла понимает осел».

   В это время вернулись арбы.

   (Продолжение главы «Хозяева шариата»)

   Сбыв следующую партию трупов, палачи разлеглись на кошме. Никто не подавал голоса — все были измучены. Нарушил давящую, тревожную тишину Кодир-Козел.

   — Допустим, Кори Ибод негодяй. Наверно, это так, коли он разгневал самых уважаемых обитателей медресе. Но ты, Хайдарча, возводишь клевету на всех до одного служителей аллаха.

   У Хайдарчи не было охоты продолжать разговор, он удовольствием бы полежал молча, но спускать Кодиру-Козлу не желал.

   — Эх ты, Кодир-Козел! — Хайдарча приподнялся, сел, заговорил сердито. — Не обольщайся насчет мулл — просчитаешься. Ты ставишь на них ставку, как на перепелов, а они всего лишь перепелки. Мерзавец Кори Ибод, ты сам величал его только что негодяем, стал-таки важным муллой, хозяином шариата. Он взял в свои загребущие лапы имущество, души, честь и совесть простого люда.

   — Может, но мало-помалу исправился, — огрызнулся Кодир-Козел.

   — Ну и ну! Ничего себе исправился! Он только и делал, что гадости и подлости, да правдами и неправдами добивался известности и веса среди хозяев шариата и влиятельных мулл, — возразил с издевкой Хайдарча. — Не веришь, так слушай дальше!

   — Не велика потеря, коли он не будет слушать, мы послушаем, — сказал Хамра-Силач. — Выкладывай, как еще один мерзавец и распутник влез в хозяева шариата и важные муллы?

   — Как? Яснее ясного, что он зря развлекался в благородном медресе Кукельташ, — обронил Рузи-Помешанный.

   — Угадал!.. Он, и правда, достиг положения потому лишь, что когда-то болтался в Кукельташе, — подтвердил Хайдарча и продолжал: — Через пару лет после событий, о которых я вам уже поведал, я опять оказался в Бухаре и, как всегда, нашел пристанище у Махмуд-Араба... Стояло лето, жарища страшная, даже ночью в келье задохнешься.

   На покой мы укладывались на самой высокой крыше медресе. Там было совсем неплохо: до нас долетал свежий, прохладный ветерок из степи, пропитанный ароматом ее трав. Однажды мы заболтались и не заметили, как наступила полночь. Пора спать, решили мы, и стали считать звезды, чтоб поскорее заснуть.

   Заснули мы здорово. Но сладкий и крепкий наш сон нарушили истошные вопли: «Держи его, держи!» Крики раздавались совсем близко.

   С крыши нам было видно, что к месту происшествие валит валом народ, торопятся зеваки — любители поглазеть на что придется. В общем — кругом суматоха и паника.

   Мы спустились с крыши и поспешили туда, где толпились люди.

   Оказалось, что в переулке Эшонипир караульные пытаются изловить то ли вора, то ли преступника. Сиродж-дахбоши — начальник полицейского отряда, приставленного охранять кварталы около площади Девонбеги, строжайше приказал: «Поймать, схватить, привести!»

   Вдруг, смотрю, от толпы отделяется человек и шагает прямо к Сироджу-дахбоши и смело так обращается к нему: