Последний Совершенный Лангедока

– Пожалуй, отдам своего. Тебе он нужнее. Парень – золото, одна беда – немой, но слышит нормально. Пришлю его к тебе.

Гильом поднялся и, выходя из шатра, обернулся:

– Да, заодно и полечишь его. Что-то с ногой у него не в порядке.

– Конечно. А зовут-то его как?

– А я откуда знаю? – удивился Гильом. – Говорю же: он немой, а писать не умеет.

Я копался в вещах, сваленных в повозку, как вдруг за спиной раздался странный звук: «А-уы!» Такие звуки издают дети, ещё не умеющие говорить, но этот ребёнок почему-то угукал басом. Я обернулся. Передо мной, безмятежно улыбаясь, стоял здоровенный парень. Он был выше меня на целую голову и, должно быть, раза в два шире в плечах. Незнакомец был одет в домотканые штаны и рубаху, поверх которой носил, несмотря на жару, безрукавку из козьей шкуры.

– Ты кто такой? Что тебе надо?

Парень опять что-то промычал и неловко переступил с ноги на ногу. И тут до меня дошло.

– Тебя прислал рыцарь де Контр?

Тот радостно осклабился, сияя белоснежными зубами, и закивал.

– Ага. Рыцарь говорил, что у тебя болит нога. Покажи!

Парень послушно сел на траву, размотал кожаные ремешки поверх чулка и задрал штанину.

– Ы!

Я присел рядом и осмотрел рану. То, что я увидел, мне очень не понравилось. Это был не ушиб и не царапина. Глубокий длинный порез гноился, кожа вокруг раны побагровела и была очень горячей. Больной, видимо, испытывал сильную боль, но переносил её с бесконечным терпением, свойственным простецам. Нарыв следовало немедленно вскрыть, а рану вычистить, иначе нагноение перешло бы в Антонов огонь, который прикончил парня за несколько дней. Гильом прислал раненого в самые последние часы, ещё немного, и я ничем не смог бы ему помочь.

Стола для хирургических операций у меня не было, а вскрывать рану прямо на земле я не решался. Не было у меня и одурманивающих зелий, да и усыпить такого здоровяка было бы нелегко. Что же делать? И тут взгляд упал на повозку. Я кликнул своих цирюльников, приказал снять один борт и выбросить на землю все вещи из повозки, потом повернулся к парню.

– Я должен очистить твою рану, но будет больно. Ты согласен потерпеть?

Тот спокойно кивнул.

– Ложись на повозку.

Парень послушно улёгся.

– Зажми зубами веточку, чтобы не прикусить язык, а вы, – приказал я цирюльникам, – привяжите его руки и ноги!

Тот, что носил серьгу в ухе, сноровисто накинул на лежащего ремённые петли и, весело ухмыляясь, затянул их. Я вспомнил о его профессии и в душе вздрогнул. Парень спокойно лежал на спине, глядя в грязный полог шатра.

Я размял кисти рук, извлёк из футляра свой лучший хирургический нож, примерился и сделал стремительный разрез. Больной взревел и дёрнулся так, что заскрипели связывающие его ремни. Из раны потёк жёлто-зелёный гной с отвратительным запахом. Внимательно следившая за операцией Альда поперхнулась, часто задышала, но взяла себя в руки и не ушла. «Молодец, девочка, – подумал я, – похоже, из тебя получится целитель!». Я осторожно свёл края раны, выдавливая остатки гноя и, убедившись, что пошла чистая кровь, протёр кожу уксусом и наложил полотняную повязку. Делать шов было пока нельзя, так как рана могла ещё гноиться, и я рассчитывал очищать её до тех пор, пока гной не исчезнет совсем. Забегая вперёд скажу, что порез, к счастью, зажил очень быстро, хромота исчезла, а на бедре остался только шрам, на который парень не обращал ни малейшего внимания.

– Развяжите его! – приказал я.

Некоторое время больной лежал, прислушиваясь к себе, затем легко спрыгнул с повозки, оберегая, впрочем, больную ногу, и вдруг рухнул на колени и стал целовать мои пыльные башмаки.

Я растерялся и, бормоча какие-то глупости, попытался поднять его, но с таким же результатом мог бы попытаться поднять быка. Наконец, терпение моё иссякло, и я прикрикнул:

– Встань сейчас же! Ты не раб, а свободный человек!

Парень поднялся на ноги, преданно глядя мне в глаза.

– Ты согласен служить мне?

– А-уы!

– Вот и хорошо. Но какое же имя тебе дать?

– Пусть будет Иаковом, [154] – сказала Альда.

– Ты согласен на имя Иаков? – спросил я у парня.

– А-уы!

На том и порешили. Так у нас появился слуга.

Позже я осмотрел Иакова, пытаясь понять причины его немоты. Сначала я думал, что у него усечён язык, но оказалось, что это не так. Я вообще не заметил никаких признаков уродства или болезни, мешающей ему пользоваться речью, также не было признаков родовой травмы. Видно, таково было посланное Господом испытание Иакову, и я ничем не мог помочь ему. Между тем, слух Иаков имел отменный и вообще не страдал никакими недугами.

К нам он относился не как слуга к господам, а как приёмыш, ощутивший в новой семье непривычные для него тепло и заботу. Меня он считал сосредоточением учёности, великим целителем, способным воскресить Лазаря, почитал как главного в доме и, по-моему, побаивался, а на Альду мог, не отрывая восхищённых глаз, смотреть часами, что поначалу вызывало у девушки смущение и раздражение, но потом это прошло – сердиться на Иакова было невозможно. Вообще этот человек, выросшей в глухой пиренейской деревушке, не ожесточился сердцем и смотрел на мир с доброй улыбкой. Он мог отдать свой хлеб голодному ребёнку, а тёплый плащ, подобно святому Мартину, [155] нищей старухе, но блаженным дурачком он не был. Однажды ночью некий воришка решил свести наших лошадей, но Иаков его выследил и убил ударом кулака. Я опасался, что моего слугу накажут за это, ибо убийство есть убийство, но оказалось, что до смерти оборванца-конокрада никому нет дела. Иаков на глазах у всех сбросил труп в овраг на краю лагеря, куда сваливали отбросы и павших животных. Этим дело и кончилось.

Если Альда шла куда-то по своим делам, за ней беззвучной тенью всегда скользил Иаков с горским ножом на поясе и потемневшей от длительного использования дубиной на плече. Альда со смехом рассказала мне, что однажды какой-то оруженосец, не заметив охраны, решил пофлиртовать с девушкой и протянул руку, чтобы погладить её по щеке. Однако услышав низкое злобное рычание, какое издают пастушьи волкодавы перед прыжком, бросился наутёк, чуть было не потеряв щегольские башмаки.

С появлением Иакова мы забыли о домашних хлопотах – найти дрова, развести костёр, накормить лошадей – всю эту работу он взял на себя и выполнял её с удовольствием и без видимых усилий. Иаков также хотел стряпать для нас, но наткнулся на решительное сопротивление Альды, которая замечательно готовила сама и не собиралась никому уступать право закармливать меня вкуснейшей едой. Иаков спорить не стал, хотя, по-моему, обиделся.

Была у парня одна странность или особенность, не знаю, как её назвать. Он мог привести незнакомого человека – пилигрима, маркитантку, солдата – и я обязан был их лечить. Иаков не делал разницы между людьми и божьими тварями, на которых крестьяне обычно смотрят равнодушно. Он мог принести мне птенца со сломанным крылом, козлёнка или больную собаку, не сомневаясь, что я способен исцелить кого угодно. К счастью, народ в лагере крестоносного воинства собрался в основном молодой, здоровый, не страдающий старческими хворями, и мне попадались в основном простейшие случаи.

Утром следующего дня после того, как я вскрыл нарыв на ноге Иакова, я вышел из шатра, чтобы умыться, и с изумлением увидел десятка полтора людей, сидящих на траве и терпеливо ожидающих моего пробуждения. Так у меня появились первые пациенты.

Впоследствии я завёл правило принимать больных в утренние часы, как привык это делать в Константинополе. Я не отказывал никому и не требовал денег за лечение, но каждый старался чем-нибудь отблагодарить за избавление от страданий. Один отдавал Иакову пару стёртых монет, другой приносил что-нибудь съестное, третий предлагал помочь по хозяйству. Скоро у меня не было отбоя от добровольных помощников, едой мы делились с детьми маркитанток, которые шумными стайками носились по лагерю, да и кое-какие деньги завелись в кошеле.