Реквием

— Значит, еще есть надежда? — пробормотал Филипп. — Надежда на прощение, на Божью любовь — не важно, каковы были мои деяния?

— Несомненно. — Из голоса Гийома исчезли стальные нотки, но его взгляд оставался непреклонным. — Мы переживаем тревожные времена, сир. И теперь вы должны служить примером для подданных больше, чем когда-либо. Вы знаете мои мысли относительно вашего первого министра Ногаре, но не в моей власти решать его судьбу. Придет время, и он предстанет перед высшим судом. А я искренне вас убеждаю наладить близкие отношения с папой Климентом. Теперь, когда между Францией и папским престолом установился мир, это более чем возможно. — Доминиканец двинулся к алтарю. — Вашим подданным нужно показать пример добродетели, ибо в королевстве буйно расцвели грубость и непочтительность. Мой орден, к счастью, остановил пагубное влияние катаров — презренных богохульников всех предали священному огню, — но падение Акры показало, насколько неустойчива у многих была вера, как легко они приняли религию сарацин. Нам всем надо пристально следить, чтобы подобная чудовищная ересь не начала снова распространяться.

— Я этого не допущу, — решительно произнес Филипп, снова опускаясь на колени. — Катаров почти всех истребили во время Крестового похода Церкви. Осталась горстка. Они все затаились и никого не заразят своей ересью. — Он твердо посмотрел на доминиканца. — Первый министр Ногаре может подтвердить.

— Все так, — со вздохом произнес Гийом, — но мне как инквизитору то и дело приходится встречаться с новыми разновидностями ереси. — Он нагнулся к Филиппу. — Вот на прошлой неделе меня сильно озаботил рассказ одного несчастного, которого мы приютили в своем монастыре. Он говорит, будто весь орден рыцарей-тамплиеров пронизан ересью.

— Что? — Филипп вскинул голову.

— Этот человек приковылял к нашим воротам десять дней назад. Умолял дать приют. Сильно истощенный, он находился на грани безумия. Придя в себя, путник открылся одному из наших братьев, а тот, встревожившись, пришел ко мне. Я разговаривал с тем человеком несколько раз. Он рассказал о своем племяннике, которого при посвящении в рыцари заставляли выполнять гнусный богохульный обряд. Еретики-тамплиеры выследили в церкви несчастного племянника, когда он рассказывал об их преступлениях своему дяде, и убили. А самого дядю заточили в тюрьму. Кстати, он является у них не простым рыцарем, а приором прицептория Монфокон.

Филипп быстро поднялся, не сводя глаз с исповедника.

— На его теле видны следы истязаний, и он одержим жаждой мести. Признаться, я всегда предельно осторожен, когда кто-то сообщает нам о ересях из чувства мести. Думаю, в прошлом некоторых сожгли на костре по ложным обвинениям. — Гийом Парижский порывисто вздохнул. — Но мы, доминиканцы, провозгласили: лучше сжечь на костре сто невинных, чем оставить одного еретика и тем самым позволить ему развращать истинно верующих. Так и будем действовать впредь. — Он повернулся к Филиппу. — Этот человек желает отомстить своим мучителям, тут нет сомнений, но если в его словах есть правда — а говорил он весьма убедительно, — то отмахиваться от них никак нельзя. Судить Темпл я не властен, а потому намерен встретиться с папой. Надеюсь, вы мне поможете в этом, сир.

Филипп быстро подошел к исповеднику.

— Я желаю поговорить с ним.

Доминиканец удивленно наморщил бледный лоб, но согласно кивнул:

— Ваше мнение, сир, о том, насколько можно доверять его рассказам, для меня, несомненно, чрезвычайно желательно. Однако, должен вас предупредить, он весь кипит яростью.

— Я повелю привести его сюда немедленно.

Гийом Парижский вскинул руку.

— Нет, сир. Вначале мы закончим вашу исповедь.

Филипп помолчал и, со вздохом опустившись на колени, приступил к перечислению своих грехов. Его молитвенно сложенные руки скрывали сосредоточенное и отнюдь не благочестивое выражение лица.

Берег Сены, Париж 2 марта 1307 года от Р.Х.

— Я так и не смог его найти. — Робер сел рядом с Уиллом на перевернутый котел для варки угрей. Их было много разбросано по слякотному берегу. — Но наверное, сейчас это не важно. Де Флойран все равно не сумел бы опознать злодеев. В любом случае нам теперь известно о происходящем в парижском Темпле. Надо действовать. И начать следует с… — Посмотрев на Уилла, Робер замолк. — В чем дело?

— Я знаю, где сейчас находится Эскен де Флойран.

— Что?

— Больше недели назад из монастыря доминиканцев во дворец привезли человека, под усиленной охраной. С ним несколько дней общались король и его первый министр. Там же присутствовал исповедник короля Гийом Парижский. Я обратил на это внимание, когда из-за встреч с де Флойраном король отменил охоту и пир. Мне не сказали, зачем его привезли, но имя назвали.

Лицо Робера вытянулось.

— Боже милостивый, зачем же де Флойран пришел в Париж? Когда я ему предложил, он с ужасом отказался.

— Он жаждет отомстить. Если бы я хотел обвинить кого-то в ереси, то первым делом отправился бы к доминиканцам. Эскен получил там все желаемое — приют, еду и… надежду на отмщение.

— Боже! — Робер вскочил и начал ходить туда-сюда. Неподалеку двое мальчиков сражались на палках. Их возбужденные возгласы смешивались с пронзительными криками парящих над островом Жюиф речных птиц. — Может, нам удастся его как-то похитить?

— Де Флойран отбыл пять дней назад с Ногаре под охраной королевских гвардейцев. Они направились в Пуатье.

— Почему туда?

— Папа Климент объезжает королевство. В Пуатье он намерен пробыть несколько месяцев. Я полагаю, Эскена повезли к нему.

— Это то, что им нужно, — проговорил Робер после долгого молчания. — Теперь король получит наконец то, что хочет. Папа услышит рассказ Флойрана и будет вынужден назначить дознание в Темпле. Любой человек, обвиненный в ереси, фактически обречен. Но если ересь найдут в самом могущественном рыцарском ордене в христианском мире, то его святейшеству не останется ничего другого, как действовать. — Робер вгляделся в бирюзовую Сену, освещенную ослепительным весенним солнцем. — Мне не следовало забирать Флойрана из тюрьмы.

Уилл помолчал.

— Жаль, ты не пришел ко мне, когда Саймон встревожил тебя историей этого сержанта.

— Ты был поглощен другими делами, — ответил Робер с упреком в голосе.

— Другими? — Лицо Уилла посуровело. — Я пытался помочь своей стране. — Он встал. — Ты словно обвиняешь меня в чем-то. Откуда мне было знать, если ты ничего не сказал?

Робер подошел ближе.

— После вызволения сына Климента от тебя почти год не было ни слуху ни духу.

— Папе Клименту нужны доказательства, что Ногаре убил Бенедикта. Если я их найду, он повелит Эдуарду оставить в покое Шотландию и будет оберегать Темпл от Филиппа. — Уилл устало вздохнул. — Я делаю все, что в моих силах. Уже уговорил Климента послать в Англию письма с требованием прекратить войну против Шотландии. После казни Уоллеса это очень важно для моей страны… и близких. Разве можно меня винить, что я этим занимался? — Он не стал ждать ответа Робера. — Но мое положение во дворце сильно пошатнулось. С тех пор как Филипп и Ногаре приостановили охоту на Темпл, во мне отпала нужда.

— Ты действительно веришь, что сможешь найти доказательства причастности Ногаре к смерти Бенедикта?

Уилл молчал. Он знал — это почти невозможно. Вряд ли Ногаре оставил какие-то письменные свидетельства.

— Буду пытаться, — сказал он, обращаясь больше к себе, чем к Роберу. — Любой ценой надо удержать папу на нашей стороне. Король стал со мной весьма холоден, но… — Уилл тяжело вздохнул. — Этот ублюдок спит с моей дочерью. Полагаю, это единственная причина, почему я до сих пор не изгнан.

— Неужели? — воскликнул Робер.

Уилл махнул рукой и прошагал к воде.

— Не хочу об этом говорить. — Он повернулся к последовавшему за ним Роберу. — Поверь мне, я терплю общество Филиппа только ради дела. И с большим трудом сдерживаюсь, чтобы не задушить этого подонка во сне.