Соль чужбины

— Недавно. Пока у него порядок. Контора овощей и фруктов в надежных руках. Беспокоят меня, правда, его старые связи и знакомства.

— Что-то конкретное? «Цветков» — наше слабое место. Встреча со «старым знакомым», провокация — и летит вся цепь. Что ж, выпихнуть его с Балкан? Но теперь он нужен для акклиматизации «Фунтика». Решать Центру... Ну, успехов, Альберт Николаевич.

— И вам, Шаброль... Но вот еще что. Если они идут за мной по-серьезному — сейчас могут послать своего человека и в Киев, к княгине Куракиной, двоюродной сестре главкома, чтобы справиться о судьбе товарища ее сына. Предупредите Центр.

— Это я сделаю. Но как же подойти поближе и поскорее к Монкевицу? На серьезную игру, как с Перлофом, у нас просто не осталось и недели.

— Может, упростим ситуацию и постараемся выйти сразу на Кутепова? Правда, тут один путь: меня должен рекомендовать ему сам Врангель. И только он.

— Человек главкома — а Александр Павлович знает вас за такого уже несколько лет, — он подвергнет не одной и даже не тройной перепроверке. Это опасно, Альберт Николаевич. Тут надо нам исхитриться... Дать ему в обмен какую-то крупную взятку. Но какую — пока не представляю. Кто может поручиться за вас?

— Понятия не имею: все «мои друзья» из стана главкома.

— Поискать среди заправил Промышленно-торгового союза? Тут что-то есть, надо подумать.

— Но только после выяснения того, чем располагает Монкевиц о вас. Придется наводить справки с двух сторон: от меня и от вас. Привлеките Врангеля. Он-то ведь думает, что Монкевиц — его человек. По-моему, это перспективная идея.

— Попробуем, Шаброль. Я ухожу первым, вас надо беречь, у вас «салон». — И позвал громко: — М’сье Филипп! Я доволен! Освободите меня от булавок и доспехов. Я тороплюсь, м’сье Филипп.

— Для того чтобы всегда быть модным, требуется время, м’сье, — нарочито громко и весело ответил ему закройщик...

Глава двенадцатая. ГЛАВКОМ ПЫТАЕТСЯ «МЕНЯТЬ ВЕХИ»

1

Лето в Сремских Карловцах выдалось сухое и жаркое. И даже на зеленой Топчидерской даче негде было укрыться сначала от все усиливающегося зноя, потом, до сумерек, от духоты, которая не только лишала сил, — парализовала движения и мысли. Ртуть в градуснике поднималась за тридцать пять. Жара впервые оказалась потяжелей константинопольской. Врангель замечал изменения своего характера — стал раздражительным, брюзгливым, каждая мелочь лезла в глаза, казалась устрашающей, — до вспышек гнева, с которыми все труднее стало бороться. Врангеля раздражали даже дети, которых он любил, — излишняя солдатская исполнительность Петра, пассивность и безразличие Елены. Жара, пустая размеренность жизни в Топчидере, оторванность от цивилизации. Во имя чего он мучается здесь? Охраняет знамя армии? От кого? На него нет посягателей. Да, если быть честным, знаменным взводом уже руководит Кутепов. Все ненавистное сосредоточилось в этом человеке. Выскочка, интриган, прошедший не одну кампанию, никак не показавший себя. Но уже выигравший (без сомнения!) сражение у него, Врангеля. Взявший в руки армию в Галлиполи, проявивший себя сверхсамостоятельным в Болгарии и получивший за это политические дивиденды. Сумевший добиться расположения великого князя вопреки приказам главкома не пристегивать армию к борьбе политиков. Теперь он первый. Это надо признать, осознать — для того чтобы действовать точно, дальновидно. А тут жара — мозги плавятся...

Решение пришло на удивление простое. Он едет в Европу. По пути провожает семью в Брюссель (это и повод для всех, и хорошее прикрытие для любопытствующих врагов), в Париже встречается с Кутеповым — предпринимает последнюю попытку договориться и разделить сферы влияния, — прилагает максимум усилий, чтобы добиться аудиенции у Николая Николаевича и восстановить свое реноме, убедить в том, что он сделал выбор и может стать верной опорой в его борьбе...

Врангель встал из-за письменного стола, сделал несколько шагов по кабинету. Сквозь драпри и редкую штору из крестьянской соломки посмотрел на улицу, ослепительно высвеченную солнцем. Дома, люди не давали теней, казались плоскими, точно вырезанными из картона. Жалкая, нищая страна. Жалкие люди... Он доказал всем, как легко можно вырваться из Крыма, прорвав красное кольцо. Если бы поляки оказались сговорчивей, если бы его генералы помудрей. Сидел бы он в этой выжженной огнем дыре, как же! Надо было тогда проявить большую решимость. Но ведь и потом, позднее, когда он, блистательно проведя эвакуацию и сохранив армию, ушел из России... Что было потом? Был план нового десантирования. Почему не свершилось? Кто помешал, кто воспрепятствовал? Время! Было упущено время. С каждым месяцем все становилось труднее: армия расползалась, как сгнившее сукно; иссякали деньги, международная обстановка менялась, и все не в его пользу — большевики захватывали одну позицию за другой. Они проникали на дипломатические конференции, диктовали условия и через голову правительств обращались к народам с предложением мира. Воевать надоело всем!

Союзники подчиняли свою политику торговым интересам. Вот в чем причина — союзники! Они предали его, Врангеля, продали. За понюшку табака. Как предали бы и любого другого — Деникина, Колчака, того же Кутепова. Впрочем, любой из этих троих не продержался бы и двух лет. Да что двух — года!

Врангель шагал по кабинету, продолжая диалог с самим собой. Он предъявлял себе суровый счет и как политик и как военный. И отвечал себе, вспоминая все просчеты, даже самые незначительные. Не надо было, вероятно, отрываться от армии, помещать штаб в Константинополе: хотел быть поближе к союзническим миссиям, оставил армию на солдафона, которому доверял. А надо было его задвинуть подальше, отстранить, изгнать. Понадеялся на Перлофа, а следовало десяток Перлофов к «Кутеп-паше» приставить, вести его по своей линейке, не давать и шагу самостоятельного сделать... Не до него было: Врангель попал в жернова балканской политики. Сербы, хорваты, македонцы, союзники — поди разберись. Тут он явно отпустил политические вожжи. И не заметил, как оказался между стульями — между царями Александром и Борисом, французскими и англо-немецкими интересами и между своими, русскими, партийными лидерами, в идеях которых не имел ни времени, ни охоты разбираться («зря, зря! Был обязан знать и своих»)...

Жара становилась невыносимой. Сами стены, казалось, излучали волны сухого тепла. Он попытался открыть окно и дверь, но с улицы хлынул такой поток раскаленных волн, пронизанный мельчайшей пылью, что Врангель вновь закрылся и зашторился, ощутив кончиками пальцев прилипчивую густую пыль, которая сразу покрыла не только его руки, но и вспотевшее лицо, длинную гусиную шею и коротко стриженный затылок. Будь она проклята, эта страна сонных лентяев, бездарностей и богатых дикарей. Врангель вызвал казачка, приказал принести холодной воды умыться и горячего крепкого чая, который хоть на короткое время приносил обманчивое ощущение относительной прохлады...

Главнокомандующий именовался теперь и начальником РОВСа — это все равно что начальник оружейного склада. Да и какой он начальник РОВСа, когда каждый солдат и офицер прекрасно знал: Врангель — ширма, подлинный хозяин РОВСа — Кутепов, доверенное лицо великого князя Николая. Вот тут, на последнем этапе, Александр Павлович и обошел его на целый корпус. Проявил неожиданно умение, решительность и — что уж скрывать! — политическую зоркость, позволившую ему быстрее разобраться в ситуации. Как с ним теперь договариваться? Деньги, звания, новая должность? Чепуха! Он сам может всем этим поделиться!..

Врангель сполоснул лицо, вымыл с мылом и тщательно вытер руки. Главное — он сам, его разум, воля, чутье. Нельзя распускаться, надо работать, надо думать. «Nichts wciter! Und Punktum!»^[54]

Он с чувством брезгливости отодвинул дневник: зачем теперь эта бесполезная трата времени, эта ложь самому себе, рассчитанная на будущих историографов? Надо вернуться к Плану, детищу водителя армий, завершение которого докажет всем недругам: главнокомандующий есть, он один готов вести армии против большевиков. Врангель каждый раз успокаивался, раскрыв не завершенный еще План. Приходило душевное равновесие, возвращалась уверенность в себе. Он хотел достать папку из нижнего, потайного ящика стола, но взгляд его упал на бумагу, лежавшую поверх документов, требующих подписи. Врангель усмехнулся: армии давно нет, главкома нет, а штаб продолжает плодить, «входящие» и «исходящие» — неисправимое свойство российских учреждений. Откуда появилась эта бумага, легла поверх других? Он готов был поручиться: недавно ее не было. Может, нечто важное принес казачок? Когда же? Мистика какая-то! Врангель пододвинул документ, именуемый «Приказ № 3», пробежал глазами, стараясь схватить суть. Но суть ускользала, распадалась на отдельные слова: «главнокомандующий»... «повелел»... «подробные сведения», «знамена и штандарты». Он заставил себя сосредоточиться, начал читать. Речь шла, оказывается, о знаменах и ответственности за их хранение. «Что они там — рехнулись? — подумал Врангель. — Идиоты неистребимые», — и, косо расписавшись, оттолкнул бумагу. Под ней оказалась вырезка из газеты. Врангель продолжал читать. Лицо его хмурилось, углублялась складка между бровями: «...выясняется полнейший распад штаба Врангеля и переселение Врангеля в Брюссель, — удивление росло: Врангель только думал, а какой-то щелкопер уже сообщал это всему миру. — При нем остается его секретарь и адъютант. Это свидетельствует о конце армии Врангеля, так как с роспуском Генерального штаба распадаются и все кадры, рассыпанные по Югославии, Румынии, Болгарии. Это тем более поразительно, что еще в начале года предполагалось новое объединение все разбросанных на Балканах врангелевских полков». Последние две фразы были подчеркнуты красным карандашом.