Три времени ночи

— Может быть! Но вы должны были его узнать. Это был он, дьявол!

— Если это был дьявол, почему после кощунственного поступка все в церкви осталось по-прежнему? — спросила тринадцатилетняя девочка.

Да, устами Жанны говорила девочка и ее жестокое и простодушное разочарование. Ребенок, которому было отказано даже в Божьем гневе. Этот ребенок теперь у них в руках. Жанна отдавала себе в этом отчет, ну что ж, тем хуже. У нее не было больше времени, она не могла больше ждать, она погибла окончательно. Так пусть ей подскажут хотя бы разок, как ей быть.

— Вы, что же, полагаете, что Бог должен откликаться на любой чих, да еще из-за такой девчонки, предрасположенной ко злу, какой вы тогда были? — не совсем уверенно возразил Боден. Ах, понимала ли она, что и сам Боден все бы отдал, лишь бы что-нибудь произошло?

— Тогда почему вы думаете, что Сатана…

Их взаимная агрессивность была чисто внешней. Тревога меж тем нарастала. Может, через минуту они объединятся.

— Но Сатану вы же видели! Ведь вы сказали, что видели! Зачем же надо было говорить, если…

— Зачем… Чтобы опровергнуть, разрушить нелепую веру палача, который только что покусился на очевидное, осмелился… И ведь он лгал, выставляя свою веру, свою любовь, лгал. Она тоже часто лгала, и ее ложь порождала смертоносные чудеса. Разве не может и ложь этого человека оказаться плодотворной? А тогда…

— Я так думала, — прерывисто дыша, ответила Жанна. — Я и сейчас так думаю. Но я не уверена, не совсем уверена… О, как больно!

Голова у Жанны раскалывалась, будто по ней били молотком. Ужасная боль пронизывала ее насквозь. На лбу проступали капельки пота.

— Глядите, как она мучается, — обрадовался секретарь суда. — Дьявол засел у нее в голове и не дает сознаться.

— Но вы ведь наводили порчу, Жанна? Делали из воска фигурки, а потом протыкали их булавкой?

Несмотря на крайнее напряжение, Боден говорил медленно, спокойно, как с не очень смышленым ребенком, и, словно загипнотизированная, Жанна и отвечала, как послушный ребенок, — чуть ли не с облегчением.

— Да.

— И те, на кого вы наводили порчу, заболевали? По крайней мере, в некоторых случаях?

— Иногда заболевали.

— И часто, не так ли? Ваши… ваши клиенты были довольны?

— Да, нередко… платили.

— Вы же понимаете, что вашими руками действовал дьявол. Это его вы призывали, лепя фигурки. Вы говорили заклинания?

— Мы все говорили заклинания, одни и те же. Но они не всегда помогали.

— Не всегда, но часто?

— Часто.

— И вы говорили: дьявол меня услышал?

— Я говорила: получилось.

— Благодаря дьяволу?

— Я не знала, понимаете, не знала. Чтобы удостовериться, надо было начинать сначала. Каждый раз начинать снова и снова.

— И вы начинали снова?

— И тогда вы удостоверились?

— Я никогда не была уверена до конца.

Жан Боден откинулся в своем кресле. В наступившей тишине было слышно, как тяжело и хрипло, словно животное, дышит Жанна. Запах ее пота заполнял комнату. Уже восемь дней ее держали в тюрьме и не давали мыться из опасения, что она использует воду для каких-нибудь магических операций. Ее и поили, поднося кувшин к губам.

Животное. Грязное вонючее животное, которое загнали, обложили собаки. Скоро она будет хотеть только одного — умереть. Все они этим кончали — колдуны и ведьмы; многие, громко крича, молили о смерти и, чтобы добиться ее поскорее, сознавались в несметном числе злодеяний — одно ужаснее другого, — которых порой и не совершали. И, однако, эти скоты, жалкие отребья, изъеденные сластолюбием, злокозненные недоноски присвоили себе самую драгоценную тайну на свете. Что же удивительного, что их пытают, без конца изыскивая все новые способы вырвать у них эту тайну? Сам Боден в эту минуту, располагай он каким-нибудь средством, пусть самым кровавым, самым жестоким, установить правду, не колеблясь к нему бы прибегнул. И ведь он читал о процессах, где все было так ясно, так убедительно. Однако он захотел убедиться сам, своими глазами, дотронуться рукой и понять, подобно святому Фоме, которому было позволено вложить персты в рану Иисуса Христа. Боден с тревогой спрашивал себя, не примет ли и это судебное дело такой же удобоваримый вид под пером столь недалекого человека, как секретарь суда, и в голове этих неповоротливых, невежественных судей. Если убрать окалину сомнений, вздохов, осторожного первоначального нащупывания, не останется ли образ отъявленной колдуньи, цыганки, насылательницы порчи, отравительницы, повинной в чужой смерти (а то и в нескольких смертях), участвовавшей в шабаше и видевшей дьявола в облике человека в черном? Разве усомнился бы он в подобных выводах, преподнеси ему весь процесс в таком виде?

Оставалось предположить, что ведьмы не желают, чтобы их судьи пребывали в уверенности и душевном покое. Возможно, разумнее всего не обращать внимания на недомолвки, к которым они прибегают из непременного стремления навредить. И потом, раз существуют христиане, лишенные благодати, несмотря на их молитвы и благие деяния, то почему не может быть ведьм, которых их собственные злодейства никогда до конца не защищают от сомнений? Тогда какая таинственная сила заставляет ведьм упорствовать, в то время как многие верующие устают от своей добродетели?

— Но вы продолжали снова и снова? Почему?

— Да за деньги, чтоб ей пусто было, — вступил секретарь суда. — Эти женщины сколачивают себе неплохой капитал. Честному человеку столько не собрать!

Как он был далек от них, этот человечек! Да, от них, потому что Жан Боден был весь внимание, весь направлен на эту женщину, почти так же, как она, растерянный, обреченный, страдающий. Жанна тоже недоумевала, тоже чувствовала пропасть, разверзшуюся у их ног, тоже не знала, за что ухватиться, как удержаться, и только слабая надежда сделать зло, лишить надежды другого была единственной нитью, соединявшей ее с жизнью, с людьми. Сделать зло ей предоставлялось в последний раз, и одержать верх она могла лишь над одним человеком: судьей — вот он сидел перед ней, взволнованный, связанный с Жанной узами тревоги и надежды, а она не знала, как взяться за дело, хотела излить на него свою злобу, но злобы не было.

— Итак, вы продолжили свои занятия.

— Да.

— Продавали любовное зелье, яды с целью навредить?

— Продавала яды, зелье. Но кому она хотела навредить? Другим? Себе? Даже в эту минуту Жанна отчаянно желала нанести ему удар, ранить — не потребность ли это в последний раз обрести связь с другим человеком, не способ ли зацепиться за него, полюбить? Ненавидела Жанна или, как сестру, любила Тьевенну, которую унизила, над которой возымела власть? Она ненавидела ее счастье, обманчивый покой Тьевенны, а не саму слабую добрую женщину, которую никто не любил и которой Жанна открыла на это глаза. Даже во Франсуа Жанна в первые дни ненавидела его самоуверенность, ненавидела в нем обладателя добродетелей, которые он, как стадо баранов, гнал перед собой с гордым видом. Но Франсуа страдающего, полубезумного, умирающего без причастия — ей тоже суждена такая смерть, — Франсуа высмеиваемого, осуждаемого, гибнущего Жанна любила. Ей хотелось положить его голову себе на колени и по-матерински сказать: «Видишь теперь? Видишь, куда это тебя завело? Видишь, что с нами всеми?» Те же слова она хотела сказать в церкви распятому Христу: «Видишь, куда приводит вера в любовь? Сидел бы смирно…»

Однако она и сама не сидела смирно, находя радость в отчаянии от своей пропащей жизни. Она делала все невпопад, проникала в мир гнева и снов, где нет ничего невозможного. Между смертью на костре и смертью в канаве, в риге, незаметной голодной смертью женщин-бродяжек она выбрала первую. И когда она глядела на Христа в зале допросов, ей иногда хотелось пожать плечами, как бы извиняясь, хотя и шутливо, за то, что сама не следовала тем хорошим советам, какие давала ему. А как же стремление навредить! Да, она стремилась к этому, когда они лгали, утверждали, подобно палачу, что счастье возможно! Но разве она не любила их, когда потом они приходили ночью, будь то в Компьене, Сен-Квентене или в любом другом городе, где она жила, чтобы вымолить иллюзию любви, деньги, от которых нет пользы, или смерть для других, которая на минуту позволит забыть о своей собственной?