Долгие ночи

Мачиг кинул на пол овечью шкуру, на которой обычно совершал молитву, под голову положил подушку, лег на спину, вытянулся.

В очаге догорали поленья, блики огня кровавыми пятнами ползали по стене. Но тепла не было в доме. Дверь перекосилась, и в образовавшиеся щели летели с улицы снежинки. Ветер трепал бычий пузырь на окне, и казалось, что это не дом, а какое-то нелепое сито…

Дети, подтянув колени к подбородку, беспокойно ворочались на нарах. Головы от холода спрятаны, а ноги торчат наружу.

Одеяло-то, может, и широкое, но не хватает его на всех. Мать уж детей и шубой старой прикрыла, и мешковинами, но они никак не могли согреться. Мачиг не мог ничего сделать, и это бессилие его угнетало. Что-то тяжелое вновь наваливалось на него и давило все сильнее и сильнее, не отпуская ни на минуту.

Мачиг чувствовал себя в тесной железной клетке: ни повернуться, ни согнуться невозможно. "Аллах, посочувствуй моему горю. До конца дней своих буду возносить тебе молитвы, себя не пожалею…" Если бы молитвы обогащали! Мачиг, пожалуй, стал бы самым богатым человеком в ауле. Кто знает, что ждет на том свете? И как быть на этом? Четверо маленьких еще как-то терпят… А старшие? Их двое. Зару вон какая уже вымахала, пора замуж отдавать. Кюри пошел пятнадцатый. Не могут они спать уже под одним одеялом, каждому нужна отдельная постель.

И одеться им хочется, чтобы не стыдно было появиться на улице.

Если бы еще хоть сила была… И родители Мачига сошли в могилу, мечтая о том же… Нужда — это все, что получил он от них в наследство.

Дети детьми, но Мачиг и сам полураздет. Взглянуть на его единственную шубу — так ее словно собаки рвали, латку не к чему приложить. И в дождь, и в снег, и днем, и ночью она неразлучна с ним. Пора бы ей и в тряпье, да замены пока нет.

Пока? Ой, да будет ли у Мачига когда новая шуба вообще? Если бы не власти… Тогда бы и Хорта не был бы старостой…

К утру, видать, ветер стихнет, и тогда Мачигу придется ехать на постройку дороги в Беной. Его об этом уже предупредили.

Плохая работа, неприятная. Поршни он поставил к очагу, чтобы к утру хоть чуть-чуть подсохли. Надо будет больше соломы подмотать. Не приведи Бог отморозить ноги! Десять дней придется жить под открытым небом. Летом еще ничего, но зимой!

В тех местах ветры особо задувают, нигде от них не укроешься, хотя вроде и лес кругом. Дорогу-то через лес прокладывают. А лес какой, отборный — чинара да дуб. Топором рубишь — только искры летят. Крепкое дерево. Как железо. И десять дней подряд Мачигу придется рубить его. Ради чего? Ради того, чтобы царским хакимам и войскам проложить дорогу в глубь Ичкерии?

Если бы завтра не ехать, то он бы за это время кое-что и для себя по хозяйству сделал. А так… Десять дней, считай, без пользы пройдут…

У очага на маленьких стульчиках примостились Зазу и старшая дочь Зару. Красноватые отблески освещают их головы. Зару уткнулась головой в колени, на противоположной стене отчетливо видна ее огромная тень. Из-под платка Зазу выбились редкие пряди волос. Они теперь цветом похожи на пепел в очаге. И лицо постарело преждевременно, сморщилось. А ведь ей нет и пятидесяти. И когда-то во всем Гати-Юрте не было второй такой видной девушки. Годы и нужда жесткой рукой прошлись по лицу, стерли былой румянец, оставили глубокие следы и обесцветили глаза. Ох, бедность, бедность!

На нарах зашевелились дети, сонно забормотали, стягивая друг с друга одеяло. Зару отложила шерсть, которую очищала от колючек, подошла к ним, поправила одеяло.

Мачиг снова прислушался к вою ветра. Кажется, за окном уже будто стонет кто-то. Вот и у Мачига так стонет, ох, как стонет сердце! Чуть больше месяца прошло с тех пор, как в доме Шахби читали мовлад. Самые уважаемые аульчане решили тогда переселиться в Турцию. А Мачиг еще до сих пор не сказал своего последнего слова. Каждую ночь он обдумывает этот вопрос.

Только жена отмалчивается: ты, мол, хозяин, ты и решай.

Собственно, согласна она или нет, теперь уже и не так важно.

Сегодня Мачиг укрепился в мысли, что ехать нужно. Какая разница, где умирать: здесь или там. А там ему может еще и удастся к старости выбраться из нищеты. Да и не он один, а многие поедут. Конечно, нелегко покидать родной дом. Но ведь как ни крути, все равно его погонят на какой-нибудь другой край света. Страна у русского царя, говорят, очень большая.

И погонят под охраной. Солдат у царя тоже хватает. А здесь…

Хоть тысячу лет здесь живи, не стать ему на ноги. Власть русского царя не даст. Нет, Мачиг поедет в Турцию. Там хоть землю обещают. Без нее он пропадет. Только дадут ли? Конечно, дадут! Столько людей едет, всех обмануть никак невозможно. Не христианин же султан, он свой, единоверный. И Аллах не допустит обмана. Тогда Мачиг там новый дом поставит. В войну хуже бывало. Только отстроит новую избу, придут солдаты и сожгут ее. Отступят — Мачиг снова берется строить. Так и мучился.

Нет, нужно спасать семью от Сибири. Сам-то Мачиг не холода страшится, а надругательства над верой: ведь в Сибири заставят своему Богу молиться. А чтобы этого не случилось, надо переселяться в Турцию.

Протяжно заскрипела дверь, сильнее потянуло холодом, вошел Кюри. Мать подняла голову, попросила сына поплотнее закрыть дверь. Кюри стряхнул снег с одежды, черкеску и шапку повесил на гвоздь.

— Где пропадал? — спросил отец, чуть скосив на сына темные глаза под нависшими черными бровями.

— У Кайсара.

— Много народу было?

— Не очень.

— Что за парень приехал к ним?

— Сын Олдама, Алибек. Из Симсира. Прошлым летом мы с ним вместе в горах были.

Мачиг об этом парне слышал. Кажется, Арзу рассказывал, хвалил его.

Кюри разделся и ходил босиком взад-вперед, спать не ложился.

Мачиг чувствовал, сын хочет о чем-то спросить его, но молчал, ждал.

— Дада, завтра товарищи собираются в горы, на зимние ученья, — начал сын.

Мачиг уже понял, о чем пойдет речь.

— Ну и что?

— Мои сверстники учатся воевать, я же, как девчонка, сижу дома.

— И что?

Голос отца становился резче. Сын это чувствовал, но и остановиться уже не мог.

— Неудобно мне плестись в хвосте…

— Мы все постоянно плетемся в хвосте! — Мачига словно прорвало. — Бедный всегда в хвосте! Разве тебе это не известно? А коль стыдно, то заткни уши, чтобы не слышать, что о тебе говорят другие. Тебе с ними не равняться. Они все верхом поедут, а ты что, на хворостине поскачешь?

Кюри готов был уже сорваться на крик, только умоляющие жесты матери немного охладили его, и он спокойно обратился к отцу:

— Дада, попроси коня у Али…

Мачиг открыл было рот, чтобы отчитать сына, но в последнюю минуту остановил себя. "Удивительное дело, — подумал он, — взрослый парень, а не понимает, не хочет понять, в каком положении я нахожусь".

— Попросить можно, — сказал Мачиг, понизив голос — Али мне не откажет. Но подумай, удобно ли. Нельзя же каждый раз, когда тебе вздумается ехать в горы, тревожить человека одной и той же просьбой. Совесть надо иметь. И обижает меня твое легкомыслие: ведь ты уже не мальчик, Кюри. Нет у нас ни коня, ни быка. Плохо это, понимаю. Иначе я не таскал бы дрова на себе. Но меня больше беспокоит другое: как накормить и одеть вас? В доме-то у нас пусто. Если бы не Айза, дети легли бы спать голодными. Вот о чем нужно тревожиться. А ты — в горы…