Свержение ига

   — Ну-ка вызнай, что там содеялось?

Тот вскоре вернулся:

   — Коней у них кто-то ночью увёл. Должно быть, цыгане. С ночи они тута болтались. Ох и злы басурманцы!

Матвей перекрестился:

   — Слава те, Господи, что агарянам укоризну учинил и для позора на нашу землю пускать не хочешь. Давай, князь, торопиться, покуда они друг дружку не взнуздали.

   — Счастье твоё, — буркнул Василий, — что Господь наш милостивец промашки своих нерадей исправляет, не то бы...

   — Так всю ночь ему молился, — хитро усмехнулся Матвей.

Вести, привезённые московским посольством, более обрадовали великого князя, чем огорчили. Среди обломков Золотой Орды главную опасность для Москвы представляли три улуса. С одним из них — Казанским ханством — удалось справиться военной силой, теперь его правители ходили по полной воле московского князя. С другим — Крымским ханством — договорились по-доброму, свидетельство тому привезённый послами проект докончального ярлыка, обязывающий обе стороны стоять заедин против общих врагов. Теперь у Москвы остался самый сильный и опасный враг — Большая Орда. В её лице ещё жило проклятое иго, которое вот уже более двух веков довлеет над Русью. Примирение с этим врагом невозможно: добром он от Москвы не отстанет, а та более жить в ярме не хочет. Поэтому столкновение рано или поздно должно произойти. Но тревожило сейчас Ивана Васильевича другое: мало знать возчику, куда повернуть, нужно вовремя и за вожжу дёрнуть, не то возок опрокинуть можно. А как это знать наверняка? Ныне худо ли бедно, но едет государев воз, и даже будто под гору, всё время убыстряя бег. Но хватит ли у него силы, чтобы опрокинуть стоящую на пути Большую Орду? Коли и далее разгоняться с полной поклажей, то через несколько лет хватит наверняка. Так ведь и Ахмат не ждёт, хочет поклажу с нашего воза снять, силу его разгонную убавить, крепче муть заступить...

Долго размышлял Иван Васильевич, стараясь учесть возможные ходы своих врагов, взвесить все прибытки и издержки замысленного. Когда же высчитал и склонился к решению, велел собираться малому совету. На нём привык он проверять свои расчёты, выявлять, не упустил ли чего, а заодно и оценивать мудрость ближайших советчиков. Из-за природной осторожности он медленно привыкал к людям, поэтому с годами его окружение менялось мало. Каждого, кто был наделён правом обсуждать важнейшие государственные решения, великий князь знал доподлинно и обычно угадывал его отношение к обсуждаемому. В особо важных случаях, требующих длительных размышлений, он, чтобы не запутаться в доводах и возражениях, мысленно распределял их между членами совета, сообразуясь со своим знанием этих людей, а потом проверял, правильно ли определил роль каждому, и, как правило, не очень ошибался. При всём этом в длинной цепи выработки важнейших государственных решений малый совет был совсем не лишним звеном, ибо воочию проявлял расстановку внутренних сил и придавал великому князю уверенность в избранном способе действий.

Он осмотрел прибывших. Здесь были представлены все поколения великокняжеской семьи: старшие — мать инокиня Марфа и дядя Михаил Верейский, среднее — жена София, три брата — два Андрея и Борис, младшее — сын Иван. А ещё митрополит Геронтий и ростовский архиепископ Вассиан Рыло, глава боярской Думы Иван Захарьин и великокняжеский казначей Владимир Ховрин, большой наместник наивысший воевода московский Иван Патрикеев и глава государева сыска князь Хованский.

— Я позвал вас для строгого дела, — начал великий князь, — идёт к нам посол от царя Ахмата с его басмою. И ведомо стало, что в басме той он укоризны нам позорные чинит, дани требует за все прошлые годы и меня будто к себе для укора зовёт. И ещё ведомо, что посла своего требует чтить старым дедовским обычаем: навстречу выходить, кланяться и пить чашу с кобыльим молоком, а басму ханскую на коленях всем слушать. Исполним ханскую волю — по-прежнему жить станем, не исполним — пойдёт на нас хан войною. Как нам тут быть, хочу от вас совет принять.

По заведённому обычаю первым подавал слово сын его Иван Молодой. У того что на уме, то и на языке — известно, молодость. Встал Иван Молодой, поклонился отцу и сказал:

   — Тута не до розмыслов, гнать нужно взашей этого посла, а басму ханскую изодрать в клочья. И всех ордынцев хорошо бы отсель турнуть...

Захарьин не стерпел.

   — Турнуть дело нехитрое, — задребезжал он немощным голосом, — да токмо о последочках всё же надобно поразмыслить. Воевать с ордынцем непросто. В прошлом разе сколь готовились, а не повоевали. Хорошо ещё, что Господь подсобил и мор на нечестивцев нагнал...

Андрей Меньшой, участник отражения ордынского нападения, случившегося семь лет тому назад, сразу же вскинулся:

   — Господь Господом, а и мы тогда не оплошали, побили татар на перевозе под Алексином. И сколь ещё били! Один брат Юрья, царство ему небесное...

   — То-то, что небесное, — проворчал Захарьин, — а не бегал бы за сыроядцами, может, теперича промеж нас сидел. Думаю, не след нам раздражать татар. Дать им денег, и пусть убираются отсель. А позор я могу на себя принять. Мне одинаково теперь, от кого пить, от кобылы или от мерина, — всё одно на землю тект! И на коленях могу постоять.

«Ах, добрая душа, — подумал Иван Васильевич, — раньше- то, сказывают, за гордеца слыл, всё родословием своим кичился, теперь же на колени сам просится. Ну ничего, сейчас он от Вассиана по полной мере получит».

И, словно в ответ на его мысли, поднялся ростовский архиепископ.

   — Внимаю речи твоей, боярин, и душа содрогается, — загремел он трубным голосом. — Создатель сотворил наш народ, дав плоть и кости, вложил в него свободный дух. Агаряне нечестивые, сыроядцы поганые тенётами плоть опутали, но духа свободного не сокрушили. Теперь же вопию: разорвите тенёта, поднимите выи. И ещё вопию: не давайте им ни злата, ни серебра, а только железо и огонь!

   — Ты погоди громыхать-то, — прервала его инокиня Марфа, — под ордынцем жить чести немного — это всяк знает, но ведь живём. А когда воевали, жизни не было. Забыл, как ихнего отца, а моего мужа Василия Васильевича пленили поганые? С того великое нестроение на нашей земле случилось, или и это запамятовал ты, гром царя небесного? Лучше умирить дарами нечестивого, чем христианскую кровь проливать. Скажешь: дорою! Отвечу: нет миру цены, все деньги супротив него — прах.

«После таких слов казначею моему никак не стерпеть, — подумал Иван Васильевич, — только вот путного от него не услышишь».

   — Не так уж много у нас нынче этого праху, — забрюзжал Ховрин, — а ордынец двадцать тыщ запрашивает. На этакие деньги можно Литву купить и в Ливонию завернуть.

   — А война сколь стоит? — не удержалась Марфа.

   — Война-то? — прищурился Ховрин. — Это смотря какая. Если, скажем, супротив Новгорода, откуда взять кой-чего можно, то менее, а если супротив ордынцев, то более. С них, окаянных, что возьмёшь? Молоко это кобылье? Так с него, поди, глаза косить начнут...

   — Удивляюсь, господа, когда вы на деньги всё переводите, — не выдержала София, которая впервые после рождения сына принимала участие в совете. — Может быть, и честью торговать станете?

   — Честь, государыня, товар не ходкий, — ответил Ховрин, — продавец про него не объявляет, покупщик не похваляется.

   — Государь позвал нас для совета, а не убытки считать, — продолжила она. — Обширна наша держава, поболее, чем иные, и стоять ей в ряду великих. Мы же до сих пор в данниках ордынских числимся на посмешку другим государям. Надобно нам отвергнуть поганых и ладить дружбу с Европой. На неё глядеть, а не назад озираться. Послов же ордынских, чаю, не след к себе допускать, пусть маются тут, позорники, а задираться будут, побить или, как это... турнуть. — Она с удовольствием выговорила новое для себя слово.

«А эти что-то молчат», — подумал Иван Васильевич, поглядывая на митрополита и Андрея Большого, своих всегдашних противщиков. Сложившиеся неприязненные отношения между ними давно уж ослепляли обе стороны, заставляя видеть в действиях каждой явное или скрытое противодействие. О том, чью сторону возьмёт митрополит на этот раз, нельзя было знать наверняка. Выплата дани касалась только великого князя, подрывала его силу, усугубляла зависимость от церкви и с этой точки зрения была выгодна Геронтию. Война же с Большой Ордою затронула бы всех, в том числе и церковь, от неё митрополит должен вроде бы отвращать. Но у войны может быть разный исход, в том числе и такой, который влечёт за собой смену великого князя, и здесь уж митрополит... Тот прервал мысли великого князя и заговорил: