Свержение ига

— Хмель, хмель, теки на землю, расти на радость, молодым на счастье и многоплодье...

Еле досидел Василий до той поры, когда пришло время для венчания. Выстроили общий поезд и под торжественное пение двинулись к церкви, приноровивши так, чтобы молодые при выходе за порог дома ступили на разостланный ковёр вместе — примета к согласному браку. Недолгий путь был весь заполнен народом, люди радостно кричали, бросали цветы, сыпали хмель. После того как молодых трижды обвели вокруг аналоя и объявили мужем и женой, подали скляницу с вином. Жена пригубила, муж допил, ударил скляницу о пол и растоптал ногою — никому другому не пить более из семейной чаши. Дружки бросились за осколками, подобрали, завернули в тряпицу и велели бросить в речку, похоронив тем на веки вечные семейные раздряги.

Потом к алтарю, где стояли молодые, потянулись свадебные гости. Поздравляли, одаривали деньгами и каменьями, а хор с обоих клиросов гремел счастливое многолетие. Вышли из церкви, подали резвые тройки, и покатили молодые к монастырю и окрестным церквам. В каждой обители убогих и нищих приветили, поклонились иконам, свечи поставили. И возвратились в отчий дом, когда дело уже к вечеру пошло.

Посадили молодых за праздничный стол, сказали здравицу, расплели невесте косу, а через недолгое время поставили перед ними печёную курицу. Не было тогда такого обычая, чтобы заставлять их слушать многих гостей и весь вечер томиться от пьяного вздора. Понимали, что лучшим подарком будет поскорее остаться одним. Появление печёной курицы означало для жениха с невестой конец праздничного застолья. Вышли они из-за стола, поклонились в пояс гостям, сказали благодарственные слова и направились вслед за дружкой, взявшим курицу, на ночлег. Первую брачную постель постлали им на тридевяти снопах, в головах поставили кадку с пшеницей, а в неё воткнули свечи. По углам в оловянники мёд налили, на постель хмель насыпали. Посадили молодых на хмельное ложе, сели против них свахи и давай кормить курицей.

И вот наконец кончились положенные обряды, молодых оставили одних, а к спальне выставили для охраны конюшего с саблей наголо. Целый день были они в обрядовой круговерти, слова тайного не могли друг другу сказать, а тут вдруг попритихли, словно придавила их долгожданная тишина. Подошёл Василий к Елене, обнял и сразу же почувствовал, как потянулось к нему её податливое тело. Начал сновать он нетерпеливыми руками по одежде, но чужеземный наряд никак не хотел сниматься. Трещали кружева и оборки, путались шнурки и разные крючки, а Елена заливисто смеялась:

— Ах ты мой медведька... да не там же... эх, какой глупый... вот теперь так...

Наутро молодых свели в баню, а после накормили кашею и стали готовить для праздничного застолья. Теперь уже им предстояло весь вечер быть на людях и принимать новые подарки. На этот раз дарили то, что побогаче, ибо свершалось дарение не в церковном полумраке, а в ярко освещённой палате, на виду у всех гостей. Давали шубы, прочую меховую и шёлковую рухлядь, каменья и разные изделия, посуду и постельное, оружие и благовония. Более всех удивили и даже озадачили подарки великой княгини Софии, пославшей своей племяннице вещи первой жены великого князя Марии Тверской. Родственники радовались чести, а прочие недоумевали: это за какие же заслуги? Так продолжалось два дня, а на третий Елена велела оседлать свою кобылу Джулию и в сопровождении чужеземной подруги отправилась на прогулку. Непривычные к таким женским забавам русские и литовские гости качали головами:

   — Заездит она, поди, нашего князя.

   — Верно, уж оседлала, вишь, какой квёлый.

Василий слышал и, вспоминая ночные забавы, густо краснел. В какое-то время подошёл к нему Михайло Олелькович и пригласил для разговора.

В палате за столом сидели несколько верховских князей. В торце стола важно восседал Иван Юрьевич Ольшанский — старейшина и их неписаный предводитель. Лицо его, крупное, бровастое, в серебряном окладе буйных волос, выражало такую непоколебимую властность, что в его присутствии и в голову никому не приходило говорить о старшинстве. Он кивнул Василию и пригласил за стол. Тот сел напротив Ольшанского.

   — С княгиней-то всё ладно, играетесь? — Голос у него был густой, говорил вальяжно. — Ну играйтесь, пока в охотку... А далее что надумал делать?

Это был один из немногих непостельных вопросов, и Василий с радостью ответил:

   — Поживём пока, а там, как водится, государь к себе призовёт — служба...

   — Это точно, служба... — повздыхали верховские. — А верно, что государь ваш ордынское посольство избил? Да ну! Расскажи!

Василий рассказал. Присутствующие одобрительно качали головами.

   — Понятно... — Иван Юрьевич постучал пальцами по столу, похоже, он не знал, с чего начать разговор, для которого пригласили молодого хозяина.

   — Хорошо ли всё вышло? — спросил Василий, чтобы хоть как-нибудь разрядить тишину.

   — Хорошо, хорошо, мы такой свадьбы давно не видывали, — оживились верховские, — пора, однако, и домой собираться.

   — Какая там пора, гостевайте ещё. Или дела какие тянут?

   — Дом, он завсегда тянет, хучь в ём и дела негожие.

   — Что так? — удивился Василий.

И тут разом заговорили все верховские, начали выплёскивать долго копившуюся боль:

   — Жизни нам под королём не стало, раньше только тело язвил, теперь и душу поганит.

   — На православную веру наступает, церквей наших не даёт строить, а детей велит грамоте только латынянской учить.

   — Ныне нам, верховским, большое ущемление выходит: король честью обходит, а в казну велит платить более, чем иным.

   — Требует с нас церковную десятину, какую латынский Папа ихний установил, не беря в рассуждение, что мы своему митрополиту спокон веков платим.

Долго бы галдели ещё верховские князья, кабы не ударил о стол Ольшанский.

   — Будя! — рыкнул он. — Князю сейчас до наших бед и дел никаких нет.

   — Почему нет? — заважничал Василий, сообразивший наконец, что у соседей имеется к нему нужда. — Мы в Москве все понимаем, хоть у нас и своих обиженных немало.

   — Ну ты их с нами не ровняй: от родного отца и плеть не обида... — Ольшанский помолчал и продолжил: — А государю твоему есть до нас дело, как думаешь?

   — Иван Васильевич о вас, как о своих, радеет. Мне так самолично наказывал: ты, говорит, поспрошай у своих новых соседей, чего это мы одному Богу молимся, к одной старине навыкли, а в разные стороны глядим?

   — Это так! Верно!.. — оживились и снова загалдели вразнобой верховские князья.

   — А раз так, — перекрыл их мощью своего голоса Ольшанский, — то спроси у своего государя, возьмёт ли он нас теперь под свою руку. Нечего, думаю, нам больше сиротками по белу свету мыкаться, пора и под родительский кров подгребаться. Оно конечно, не потопленника тянем, дело неспешное, розмысла требует. Вот мы об этом в грамоте и написали. Доведёшь? И пусть нам такоже своим государским словом ответит. — Он протянул небольшой свиток: — Только береги от постороннего глаза, ибо, если вызнает недруг, всем нам не по-доброму будет.

   — Спасибо, князь, за доверие, — сказал ему Василий, — доведу грамотку и стану честно ваше дело у государя делать. А для пущей веры крест в том целую.

Быстро шло время, и так же быстро проходила первая хмельная радость — видно, не по полной мере отсыпал тысяцкий хмеля молодым. Избалованная Елена томилась в старом княжеском тереме, где беспричинно скрипели половицы, шуршали мыши, а нахальные тараканы прямо-таки играли в прятки: увернётся от маленькой туфельки, заберётся в ближайшую щель и чуть ли не смеётся в рыжие усы. Во время дождя Елена убиралась из своей светлицы, где отовсюду грозило налить за шиворот. По ночам капризничала и жаловалась Василию, а тот терпеливо успокаивал:

   — Погоди чуток, скоро в Москву переберёмся.

Однако было похоже, что это её не очень устраивало. Надувала губки: