Рентген строгого режима

По возвращении в Ленинград я рассказал знакомым и друзьям обо всем увиденном, но, неожиданно для меня, никто не удивился, оказывается, все все знали и... помалкивали. После всего пережитого и увиденного окончательно сформировалось осознание, что виной всему наше рабочее правительство во главе с гениальным Сталиным...

Как-то, помню, я слышал по радио биографию товарища Сталина, которую передавала соседняя с нами буржуазная страна, кажется Финляндия. В этой биографии весьма подробно перечислялись бандитские налеты с ограблением, с участием будущего генсека. Рассказывали, что за эти дела его неоднократно сажали в тюрьму в Тифлисе и в Баку. Говорили еще, что у Сталина отвратительная внешность: низкорослый, с огромными ногами, голова с низко заросшим лбом и нелепыми усами, в общем, внешность портового бродяги и урки, к тому же он совершенно необразован и невоспитан. В конце передачи спрашивали: ну как такая темная личность может управлять таким государством, как Россия? Эту передачу слышали многие, никто не сомневался, что все там правда...

В конце 1934 года я учился на втором курсе Ленинградского политехнического института, и неожиданно со мной произошла странная история. Мне и моему товарищу по курсу Борису Карзубову была поручена срочная общественная работа – смонтировать и повесить на стену в актовом зале два огромных портрета вождей – товарища Ленина и товарища Сталина. Нам выдали портреты, разрезанные на большие квадраты, клей-гуммиарабик и все, что было нужно для работы. Мы с Борисом остались после лекций и возились с портретами до поздней ночи. Мне достался усатый, а Борису товарищ Ленин. Когда я уже заканчивал работу, то обратил внимание, что гуммиарабик оставляет на бумаге следы, как бы просвечивает темными полосами. Борис это тоже насторожило, и на всякий случай он решил склейку портрета Ленина закончить простым крахмалом. Утром, когда мы пришли посмотреть на свою работу, то вначале страшно расхохотались, а потом пришли в ужас. Сталин получился, как уголовный преступник – за решеткой, а у Ленина темная полоса пересекала только лоб. Нам очень повезло, что на дворе стоял 1934 год, а не 1937-й, и дело закончилось только крупной головомойкой на комсомольском бюро, членом которого был Борис, а не то уехали бы мы с Борисом продолжать образование куда-нибудь на Колыму, и, наверно, очень надолго...

Но что я еще хорошо запомнил – по бокам портретов висели длинные красные полотнища, на которых белой краской были написаны изречения вождей: «В какое прекрасное время мы живем, так хочется жить, жить и жить!» (Киров С. М.) А 1 декабря 1934 года, по приказу Сталина, Киров был застрелен в Смольном начальником следственной охраны... На втором полотнище тоже было интересное высказывание: «Мы должны прислушиваться к голосу масс, ибо массы непосредственно на своей спине испытывают методы нашего руководства». (Сталин И. В.) Я тогда еще подумал, что «наверху» слышали вопли руководимых ими масс, но полагали, что единственное средство успокоить массы – давить на них с еще большей мощью...

Пришел наконец 1937 год, он тяжело и зримо вошел в наш дом... Утром 13 сентября отец приехал из Кисловодска, он лечился там в санатории. Вечером мы сидели вместе в его кабинете на Троицкой улице, дом 23, болтали о том о сем, и я любовался своим отцом – так он хорошо выглядел. В свои сорок девять лет он был очень красив, виски только-только начали серебриться... Но я заметил, что по его лицу время от времени пробегала какая-то тень, отец несколько раз звонил по телефону своему другу по жизни И. М. Богдановичу, и каждый раз жена Ивана Михайловича отвечала, что Ваня еще не пришел и где он задержался, она не знает. Отец задумался... Потом он спросил меня, знаю ли я, что в городе идут аресты.

– Да, слышал, но к нам-то они имеют какое отношение? Отец все мрачнел и мрачнел... В гостиной и кабинете многочисленные старинные настольные часы разными голосами и вразнобой пробили 10 часов вечера. В прихожей позвонили, и я пошел открывать дверь. Вошли двое в штатском, серые и хмурые.

– Боровский здесь живет?

– Да, здесь.

– Он дома?

– Да, дома.

– А вы кто, сын?

– Да, сын.

– Позовите отца.

Отец вышел в прихожую, лицо его было неестественно бледным.

– Я Боровский, что вам угодно?

– Вы вызываетесь в управление НКВД в качестве свидетеля, мы приехали за вами.

– Какое дело? Какой свидетель? Я никакого дела не знаю.

– Вот повестка, в ней указан номер дела, поедете с нами, в управлении вам все объяснят.

– Так я что, арестован? Мне взять вещи?

– Нет, вы не арестованы, вас допросят и вы, наверно, вернетесь домой, – как-то неуверенно промямлил один из них.

– Вы будете производить обыск?

– Нет, не будем. Нам приказано доставить вас в качестве свидетеля, – упорно твердили оба.

Отец в растерянности смотрел на меня, на свою жену, не зная, что делать. Моя мачеха, тетя Зина, сидела за столом с каменным лицом, ее большие светлые глаза были полны ужаса и отчаяния, она уже все поняла... Папа в растерянности искал трубку, набил табаком кисет и, надев пиджак, осеннее пальто и фетровую шляпу, быстро поцеловал жену, и мы все вышли из квартиры. Я пошел его проводить до машины. Спускаясь по лестнице с четвертого этажа, мы с отцом немного отстали от «штатских», и я тихо спросил его:

– Папа, что это? Ты что-нибудь знаешь? Может, догадываешься? Скажи, что мне делать?

– Нет, – твердо ответил отец, – я ничего не знаю и ничего не могу предположить, может быть, это ошибка, и я вернусь, но если со мной что случится – береги тетю Зину и квартиру.

Отец поцеловал меня сухими губами, пожал крепко руку, и они уехали... Все. Конец... В ту минуту я еще не понимал, что это не конец, что это только начало конца... Через несколько дней приедут за тетей Зиной, потом меня вышвырнут из квартиры, все вещи погрузят на грузовик и куда-то увезут, даже расписки не дадут. И я буду жить как сын «врага народа» и ежедневно ожидать, что меня тоже вот-вот заберут... Буду ожидать целых десять лет, пока дойдет до меня очередь, и я пройду в те же двери на Шпалерной, в которые вошел и откуда не вышел мой отец. И я буду сидеть без малого десять лет... А для начала... меня вышвырнут из квартиры на улицу, мне придется ночевать на вокзалах, нас лишат всего нашего имущества, бесценных книг, собранных отцом за десятилетия и доставшихся нам по наследству от семьи Плетневых – друзей Пушкина, коллекции картин известных художников, редкого фарфора, старинных часов и многого другого... Но это все еще впереди, а пока я, проводив отца, застал тетю Зину, в полуобморочном состоянии лежащую на диване. Рядом стоял наш сосед по квартире Я. М. Бакалейников и старался ее успокоить:

– Подождите отчаиваться, еще ничего не известно. Вы знаете, когда они вошли, я подумал, что это за мной. В городе идут повальные аресты, и кого берут и за что, понять пока невозможно. Может быть, все образуется...

Я сел на диван рядом с тетей Зиной, она вдруг повернулась ко мне, обняла и зарыдала по-бабьи, во весь голос. Я никогда не видел ее плачущей и был поражен ужасно... Я еще ничего не предвидел и не понимал. Сквозь рыдания она сдавленным голосом сказала мне:

– Ах, Алик, Алик! Ничего ты не понимаешь... Это конец, жизнь кончена, они начали убивать и убьют всех...

– Кого всех? Что вы говорите?

– Нас, интеллигенцию, они же бандиты, настоящие бандиты и убийцы. Ты только посмотри на их физиономии, на их главаря, этого усатого страшного грузина...

– Тетя Зина! Что вы говорите? Этого не может быть! Чтобы убивать, надо, во-первых, иметь право на это, во-вторых, убивают все-таки виноватых. А в чем виноваты мы? Папа? Этого не может быть, я не верю...

Я и в самом дел не верил, хотя мне было уже 23 года, и я мог бы разобраться...

Весь сентябрь я выстаивал длинные очереди у здания справочного бюро НКВД на Литейном проспекте, чтобы хоть что-то узнать о судьбе отца. В начале октября я пробился наконец к крошечному окошечку, и хмурая невзрачная личность в военной форме, спросив фамилию, стала рыться в бесчисленных ящичках с маленькими карточками. Я ждал, затаив дыхание. Наконец он вытащил продолговатую карточку и прочел мне: «Боровский Борис Иванович, год рождения 1888, осужден Особым Совещанием по статьям 58-10, 11 на заключение в исправительно-трудовой лагерь сроком на десять лет без права переписки». Все.