Дочь солнца. Хатшепсут

   — Да, я здесь и больше не расстанусь с тобой, Яхмос. Никогда.

   — Я знал, что они должны будут привезти тебя обратно. Я знал. Я ждал. Упрямый. — Снова слабая улыбка мелькнула на старческих губах, а затем его лицо изменилась. — Тот, — прошептал он, — я должен рассказать тебе... кое-что...

   — Что, Яхмос? Подожди — лежи спокойно!

Но старик вдруг задрожал и попытался подняться. Его глаза с отчаянным нетерпением искали Тота, его губы плясали, но с них не срывалось ни звука; он вновь безуспешно попытался приподняться на локте, и от этого усилия весь цвет сбежал с его лица.

   — Яхмос, подожди! Ты ослабел, тебе нельзя утомляться! Расскажешь позже, а теперь отдыхай, ты должен отдохнуть, тебе нужно...

   — Нет, нет. Ради этого я ждал!

   — О, Яхмос, лежи спокойно, прошу тебя! Лежи спокойно и рассказывай. Я слышу тебя. Вот смотри, я подойду вплотную, вот так, и ты сможешь говорить шёпотом...

Старик рухнул на спину, не отрывая взгляда от глаз Тота. Желая успокоить больного, Тот, не успев подняться с колен, обнял его обеими руками. Койка качнулась под его тяжестью, и он на мгновение оперся на грудь Яхмоса. К его ужасу, старик задохнулся и, закрыв глаза, чуть слышно прошептал:

   — Ай, маленький, ты повредил мне.

   — О, прости меня, прости, Яхмос, я не хотел. Ведь тебе уже лучше, правда? Яхмос... Яхмос.

Охваченный ужасом, Тот смотрел на неподвижное лицо и закрытые глаза. Торопливо положив руку на грудь старика, он старался уловить её еле ощутимое движение. «Всё в порядке, он жив, просто в обмороке. Я должен что-то сделать, — в отчаянии думал мальчик. — Как-то помочь ему...»

Поспешно, но очень осторожно он принялся растирать в ладонях руку Яхмоса. Она казалась совершенно безжизненной, это испугало его; он выпустил руку и начал гладить выпуклый старческий лоб, отчаянно озираясь в поисках помощи. На глаза ему попалась долговязая фигура мальчика-нубийца, который неподвижно стоял посреди комнаты, с отсутствующим выражением глядя на своего хозяина.

   — Эй ты! Беги за помощью, сделай что-нибудь! Ты что, не видишь — ему плохо?! Быстрее!

   — Бесполезно, господин. Он уснул.

   — Но миг назад он ещё не спал! Что-то случилось!

Мальчик мотнул головой.

   — Всё как обычно. Теперь он будет долго спать.

   — Но он сказал, что я повредил ему! Раньше уже было что-нибудь подобное?

   — Да.

Чувствуя некоторое облегчение, но всё ещё беспокоясь, Тот вновь повернулся к Яхмосу. Да, было похоже, что он просто спал: грудь спокойно вздымалась, на лице появился слабый румянец, хотя ещё только что он был бледным как мука. Может быть, ему уже стало лучше, просто он потратил все силы, пытаясь подняться. Может быть, когда человек настолько стар, он засыпает всякий раз, когда ему это необходимо, и просыпается, когда пройдёт должное время.

   — И долго он будет спать? — спросил он нубийца.

   — Долго. До заката солнца, а может быть, и до ночи.

   — О... — сердце Тота сжалось от разочарования. До заката солнца оставались ещё долгие часы. Если бы только Яхмос не попытался встать... если бы он сам нашёл какой-нибудь другой способ успокоить его. Он слишком забеспокоился, слишком взволновался. Что он хотел сказать?

Несколько мгновений Тот печально стоял, пристально глядя на любимое лицо лежавшего человека. Затем он вздохнул, отвернулся, подошёл к двери, чтобы взглянуть на пустой плац, вернулся и нерешительно постоял рядом с койкой. Внезапно нищета комнаты показалась ему невыносимой. Он обернулся к стоявшему с глупым видом мальчику-рабу, разъярённый, как никогда в жизни.

   — Эй, ты, что ты там зеваешь? Делай что-нибудь! Прибери комнату, выброси эти огрызки со стола, тряпье из угла! Ты делал когда-нибудь хоть что-нибудь, чтобы ему было удобно, ты, узкоглазый эдимму, презираемый всеми домашними богами, мойщик одежд храмовых шлюх! — В ярости Тот перешёл на вавилонский язык, и нубиец стал серым от страха, слушая ужасающе звучащие иноземные проклятия. В слезах от волнения и гнева, Тот схватил веник, валявшийся около стены, и из всех сил бросил в раба. — Шевелись, говорю тебе! Ты будешь заботиться о нём. Я тебя заставлю! Вычисти эту комнату, слышишь? А потом возьми нож и срежь вон те ветки, чтобы сюда попадало хоть немного света и воздуха! После этого приготовь ему какой-нибудь хорошей еды, налей пива в самый лучший кубок, какой сможешь найти, и постели чистое покрывало на его койку! Я... я убью тебя, если ты теперь не будешь ухаживать за ним как следует!

Нубиец сразу же взялся за работу с таким рвением, что остатки пищи, объедки и хлам как по волшебству улетучивались из-под его рук. Тот некоторое время смотрел на него, медленно дыша и пытаясь справиться со своими чувствами. Наконец он встал на колени около койки, убедился ещё раз, что Яхмос спит глубоким сном, и вышел из хижины.

Выйдя на свет, он опять остановился, ослеплённый полуденным солнцем. Перед ним лежало пыльное пространство залитого ярким светом пустынного плаца, замкнутого рядом казарм — низких зданий из сырцового кирпича. За казармами на фоне блестящего пустого неба мягко покачивались пальмы. Больше ничто не двигалось. Охваченный тревогой, он бесцельно направился к пальмам. В тишине громко раздавался шорох пыли под его сандалиями. Он не слышал больше ни одного звука, кроме отдалённого скрипа водоподъёмной машины — монотонного повторяющегося звука, похожего на свист флейты, да ещё иногда, совсем с другой стороны, как бы вторя ему, доносилась одинокая песенка пустынного жаворонка. Казалось, весь мир погрузился в таинственный сон.

Тот понял, что идёт быстрее, обеспокоенный звуком собственных шагов; вскоре он побежал, опустив голову и прижав локти к бокам, будто пытался сделаться как можно меньше, слиться с этой неподвижной, залитой солнцем пустошью. Я помню дорогу, нервно сказал он себе. Мне нужно обойти эти казармы слева, немного пройти по роще, по проходу между виноградниками и высокой живой изгородью, там я выйду за кладовые в то место, где видел писцов, к Большому двору.

Очень скоро он, запыхавшись, прибыл к цели. Большой двор в это время оставался тоже пустым и безмолвным. Там не было никого, кроме стражников, застывших около подпиравших галерею дворца больших резных колонн. Солнечный свет заполнял его, как вино заполняет чашу. Быстро и тихо он прошёл к двери в стене, которая вела в маленький сад. Там он остановился, держась рукой за засов и прижавшись лбом к гладкому дереву. «Я пришёл сюда впервые, — сказал он себе. — Буду считать, что я здесь никогда не был».

Он поднял голову и посмотрел на серебристое дерево ворот, точно зная, что находится за ними. На деле оно не могло измениться, ему только так казалось, потому что он был расстроен, напряжён и беспокоился о том, какое впечатление произведёт на госпожу Шесу. Теперь ему следовало войти в сад будто впервые, и он будет точно таким, каким оставался в памяти — просторным, зелёным и прохладным, с дорожками, посыпанными красными камешками, яркими цветами, и тамарисковым деревом, отбрасывающим на воду длинную тень, сквозь которую прорываются солнечные лучи.

Открыв ворота, он быстро прошёл по короткому отрезку дорожки и остановился, внимательно оглядываясь кругом. Всё, как и в первый раз, казалось маленьким — слишком, слишком маленьким, чтобы точно походить на сад, который он постоянно рисовал в памяти. Это потому что он вырос; ему следовало примириться с этим. А что касается остального — перед ним была беседка, увитая кружевными виноградными лозами; были лужайки и клумбы, глубокая тень под акациями у стены. Воздух так же был напоен запахом трав, цветов и разогретого на солнце кирпича. Он глубоко вдохнул старый незабытый аромат и медленно повернулся. Там был пруд — тоже меньше, чем он ожидал, — но тот же самый, с тростниками, плавно покачивающимися у одного берега, и с солнцем, танцующим на воде. А около пруда росло тамарисковое дерево.

Ноги Тота помимо его воли свернули с дорожки и понесли его по траве к укромному уголку под деревом, где всегда сидел Яхмос. Каменная скамья находилась на прежнем месте, но была пуста — конечно, ведь Яхмос спал в своём гамаке в крохотном тёмном домишке в дальнем углу плаца. Вероятно, Яхмос не был в саду несколько лет. Не важно, сказал себе Тот, нервно ковыряя землю ногой. Сюда всё так же часто приходит госпожа Шесу — а она не изменилась. По крайней мере не сильно изменилась. Он уверен, что совсем не сильно. Да, уверен.