Дочь солнца. Хатшепсут

   — ...Разрешить сомнение, — поправил старый Нефернеб. — Очень хорошо, очень хорошо. Теперь чисто перепишите всё, что мы читали этим утром из мудрости Птахотепа [115]. Посмотрите, чтобы утки [116] были изображены правильно...

Сложив руки на отвисшем животе, он прислонился к стволу акации и задремал.

Тот, скрестив ноги, уселся на плетёной циновке и разложил письменные принадлежности. Вряд ли ему удалось бы придумать что-нибудь сильнее отличавшееся от школы Инацила в Вавилоне, даже если бы он очень постарался. Вместо глины и стала у него был пузырёк с водой, квадратная дощечка с отверстием для тростниковых перьев и углублениями для двух комочков чернил да покрытая гладким гипсом письменная доска, которую можно было отмыть начисто в конце каждого урока. Перо нельзя было, как стило, зажимать в ладони, его нужно было держать всеми пальцами в щепотке — очень неудобно для того, кто к этому не привык. Но Тот всё же должен был признать, что рисовать птиц и животных было куда интереснее, чем царапать остроконечные клинья в глине. «Строчки очаровательных крошечных картинок...»

Но что ему приходилось записывать этими картинками! Чем больше он изучал египетских мудрецов, тем больше изумлялся. Нигде в этих старинных мудростях он не находил даже намёков на то, что жизнь иногда бывает жестокой, а боги несправедливыми. «Великие справедливы, — писал Птахотеп. — И было сие нерушимо со времён Осириса». Шаткое утверждение! Тот подумал о Гильгамеше и помотал головой. Он спросил себя, что сказала бы Нанаи, если бы смогла прочесть «мудрость» Птахотепа. Он почти наяву услышал её невесёлый смех: «Ты ждёшь от жизни справедливости? Что добродетель будет вознаграждена?» Она знала, что говорила.

Однако он старательно всё переписал, пытаясь убедить себя в том, что в свитках написана правда, а он ошибается. Госпожа Шесу сказала, что он должен учиться быть египтянином.

Тем не менее позже, когда настал час занятий математикой, старый Нефернеб, пошатываясь, удалился в архив храма, а его место занял сурово глядевший на ученика Венамон, Тот снова стал упрямым вавилонянином. Инацил обучил его извлечению квадратных и кубических корней, процентам, алгебре — вещам, неизвестным в Египте. «Алгеброй» Венамона была простая геометрия; он никогда не слышал о квадратном уравнении, а вычислить площадь правильного многоугольника было для него столь же непосильной задачей, как отрастить крылья. Что касалось дробей, то египтяне, когда хотели удвоить одну пятую, должны были писать «одна пятнадцатая и одна третья». Сегодня, когда Венамон вручил ему длинный список этих «естественных долей» и приказал, чтобы он запомнил их, Тот не смог сдержать протеста.

   — Но учитель, я могу решить любую задачу намного более лёгким способом! В Вавилоне...

   — Вы больше не в Вавилоне, Ваше Высочество, — прервал Венамон, раздражённо оттолкнув свой пергамент. — Вы находитесь в Египте, в просвещённой стране, где все задачи решают просвещённым способом. Надеюсь, что Ваше Высочество будет решать все задачи по-египетски. Мы можем продолжать?

   — Да, учитель, — пробормотал Тот, заставив себя повиноваться и приступить к заучиванию списка. Про себя же он решил, что египетские «естественные доли долей» были самым неестественным математическим методом, с которым ему когда-либо доводилось сталкиваться.

Всё же раз его дни состояли из одних только уроков, он должен был благоразумно удовольствоваться ими. Кроме того, каждый день после завтрака он вместе с другими новичками должен был выполнять скучные обязанности служителей храма под руководством различных младших жрецов. «Почему, зачем?» — спрашивал он себя. Царевичу следовало знать, как направить в цель копьё и ответить на поклон. Несомненно, фараонам приходилось водить армии так же часто, как и храмовые процессии. И ему самому должна была скоро выпасть эта обязанность — вести армию. Он помнил Кадеш!

Хатшепсут посмотрела, как дверь её гостиной закрылась за господином Уахом и двумя его спутниками, и ещё мгновение сидела неподвижно. В крепко сжатых руках и всем теле она ощущала напряжение и какое-то странное покалывание, которое за последнее время стало ей привычным. В её мозгу царила неразбериха, но одна часть сознания с любопытством изучала путаницу мыслей и сердитых эмоций, которыми была заполнена другая.

«Кажется, мои нервы напряжены как струны, — сказала спокойная часть её сознания. — Натянутые до предела, бренчащие, издающие сумбур вместо музыки... Посмотри на себя, стоящую вот так, с ногтями, до боли врезавшимися в ладони... ведь это несвойственно тебе, совсем не похоже на тебя, что же происходит с тобой в последнее время?»

Она глубоко вздохнула и прижала ладони к бокам. Волна усталости нахлынула на царицу. Когда она медленно шла через спальню в маленький садик, её ноги болели, будто от чрезмерных усилий.

Уах. Это Уах до предела натянул струны. Уах, вечно ворчавший насчёт того документа, вечно ругающий её за невнимание к потребностям армии. На него всегда расходовалась её энергия, выплескивавшаяся вместе с ненавистью... Да, она ненавидела этого человека, почему бы не признаться в этом? Управитель арсенала — она ненавидела даже это название и должность. Ей было дико видеть золото, постоянно текущее из сокровищницы в руки Уаха, расходующееся на подачки толпе солдат, которых можно было бы использовать как рабочих — в карьерах, на строительстве.

«Ради бороды Птаха, я должна что-то сделать с этим! — думала она. — Я так много хочу сделать. А сделать необходимо. Если бы я была мужчиной, если бы я была свободна в действиях...»

Она была не свободнее, чем при жизни Ненни; каждое её движение ограничивал этот ненавистный документ, лежавший в архиве. Она не осмеливалась уничтожить его и не могла забыть — не только с Уахом, она всегда помнила о нём. «Можно ли как-нибудь избавиться от него? — задавала она себе вопрос. — Нет, его отец был правителем Нехеба, а наследников Нехеба никто не смел оскорбить. Они были почти независимыми владыками; их обширные владения на юге были единственным заслоном Египта от воинственных нубийцев. Слишком опрометчиво было бы действовать против господина Уаха, а ведь ей ещё может понадобиться его проклятая армия...»

Она вздохнула, закрыла глаза и откинула голову на спинку скамьи. Как он посмел напомнить ей о её «обязанности»... как посмел упомянуть Тота! Пока Уах не сделал этого, она была более-менее спокойна.

В воротах сада послышалось движение. Она обернулась и увидела вопрошающее лицо Сенмута.

   — Что-то не так, моя госпожа? Эго всего-навсего я. — Он закрыл ворота и не спеша направился к ней по дорожке. — Что-то не так? — повторил он.

   — Нет, Сенмут. Просто я не ожидала тебя. — Подняв глаза, она увидела, что жрец стоит за её плечом и глубокомысленно смотрит на неё сверху вниз.

   — Пошли кого-нибудь за вином. Я так устала.

Он что-то сказал рабу, торчавшему за дверью, и вновь повернулся к ней.

   — Вас что-то расстроило, — утвердительно сказал он.

Она кивнула, закрыла лицо руками и глубоко вздохнула.

   — Сенмут, я не могу больше выносить этого Уаха, с ним нужно что-то делать. Или с ним, или с мальчиком, или с ними обоими. Тот так смотрит на меня, когда я иду в храм совершать жертвоприношение! Он не отрывает от меня глаз. Я этого больше не вынесу! Я ненавижу выходы в храм. Я ненавижу выходы в храм! В храм моего любимого отца! — Она удивилась визгливым ноткам в собственном голосе. Когда Сенмут подошёл вплотную, она бросилась в его объятия, с удовольствием ощутив тепло и, мощь его тела. — Он хочет поговорить со мной, каждый раз его глаза умоляют об этом, а я никогда не останавливаюсь. Бедный ребёнок! — В словах царицы прозвучала щемящая тоска. — Сенмут, я была так жестока к нему.

   — Жестоки? Вы были почти до глупости милосердны. И, если уж говорить о глупости, Нехси тоже! Мальчишка не должен был покинуть Вавилон живым.