Смута

– Вы спрашиваете где? А каково прийти в такое огромное государство, как Россия, и сесть на трон?! Все потерять и прийти снова?!

Через свечу, через рубин вина – на князя обрушилась тьма высасывающего душу взгляда.

Вишневецкий, которому тоже было что спросить, свой вопрос задал:

– Сплетничают, будто вы, ваше величество, владеете тайной кабалы и всегда знаете, что будет завтра.

– О Господи! – искренне удивился Вор. – Устами сплетников мед бы пить. Я думаю, что даже дьяволу неведомо, какое именно событие потрясет мир завтра на восходе или на закате солнца. Угадать чью-то судьбу возможно, но судьбу всех нас? Завтра складывается из всех судеб, из всех дуновений всех ветров, из всех токов вод под землею и крови в жилах…

Вор допил вино и снова наполнил кубок.

– Признаюсь, вчера я составил пирамиду на Шуйского и получил фразу темную, не поддающуюся разгадке: «Крушение, облаченное в черную ризу, гордо поднимет голову перед сонмом чуждого величия и обретет царство покоя и вечность».

– Что это за пирамида? – Глаза сенатора загорелись, как у любопытного мальчика.

– Я задаю моему оракулу вопрос в виде пирамиды, столбцов, ключей, далее производя сложение и вычитание и переводя числа в буквы, которые слагаются в слова… Если будет охота, я покажу вашей милости, как это делается… Давайте выпьем.

Нежность вина была коварна. Хмель ударил в головы, и Вишневецкий вдруг позавидовал солдатам.

– Когда я сегодня ехал к вам, из-под земли неслись такие визги и вздохи, что мне почудилось: земля поднимается и опускается. Военный лагерь все более превращается в лагерь наслаждений.

– Я это приветствую, – ухмыльнулся Вор. – Пусть русские дуры народят умных поляков… Вот только не знаю, как самому поступить. Пан Мнишек вытребовал договор о неприкосновенности дочери. Но ведь это неразумно. Наследник примирит самых непримиримых.

– Ваше величество, неужто вы подчинитесь насильственно взятому с вас обещанию, которое опасно не только для будущего вашего государства, но и для нестойкого нынешнего дня? Иные слухи взрываются сильнее, чем порох. Вор выпил бокал, изобразил смятение, перешедшее в покорность.

– Ваша милость, вы настаиваете, чтобы я пошел к Марине?

– Я настаиваю! – сдвинул брови Вишневецкий.

– Тогда выпьем.

И они еще выпили.

– Нет ли у вашего величества маленького гарема? – спросил князь.

– Для моего конюшего есть.

– Для кого, ваше величество?

– Я обнаружил вдруг, что высшая дворцовая должность – конюшего – вакантна. Будьте моим конюшим. И вот вам тысяча золотых.

Вор встал, открыл ларец с золотом.

– Тут как раз тысяча. Это ваше.

– Господи, благодарю тебя! Благодарю вас, ваше величество! – Адам Вишневецкий встал перед государем на колено. – И простите меня, но я просто умоляю вас пойти к царице и сделать наследника! Нам очень нужен наследник! У Шуйского наследника нет, а у нас будет!

Вор поднял с колен своего конюшего, обнял, поцеловал, усадил за стол.

– Я подчиняюсь гласу разума, – говорил он, водя пальцем в блюде с икрой. – Мне действительно нужно поторопиться с наследником.

– Поторопитесь, ваше величество.

– Но сначала мы выпьем.

– Вино благоуханно! – И тут Вишневецкого осенило. – Ваше величество! Вино пахнет, как ланиты юной девы.

– И не только как ланиты, – согласился Вор и крикнул Рукина: – Это золото в ларце доставь в шатер их милости, а их милость доставь в шатер… Ваша милость, вам к русоволосым или к черноволосым?

– Я люблю чернооких, чернобровых, с волосами как лен. – Рукин, сыскать! – приказал государь и вытащил наконец палец из икры, разглядывая икринки. – Тоже наследники, и я съем их, аки Крон.

И захохотал.

Марина Юрьевна открыла глаза. Вор стоял возле ее кровати, снимая штаны.

– Тихо! Пффы! – сказал он, губами отфыркивая бешеный взгляд красавицы. – Нам приказано.

И навалился, громадный и такой отвратительный, что не было силы ни кричать, ни биться телом.

Он утолил страсть быстро и, обессилев, лежал на ней, и капли пота скатывались с его лба ей на лицо. Отлежался, перевалился на бок, скинул через голову рубаху, догадался снять сапоги, стянул штаны с ног.

– А вот теперь я тебе покажу, кто истинный, – сказал он, и его пальцы, как щупальца осьминога, ужасая и нежа, прошли по ее телу, и тело ответило истерическим трепетом, и он снова насиловал, и Марина Юрьевна обливалась слезами, не умея пресечь своего соленого потока ни мыслью, ни чувством, ни бесчувствием. Все это было скотство, но сладчайшее.

Когда на следующую ночь он пришел к ней, она ждала.

– Нет, – сказала она, – только после венчания.

Ксендз Антоний Любельчиков венчал их 20 сентября и столь тайно, что даже родной брат Марины Юрьевны Станислав, бывший при ней в лагере, узнал об этом венчании через полгода.

Братья-князья Борис да Василий Ногтевы ужасались, ерепенились, но – упаси боже, чтоб громко! – шепотом, затворя землянку и даже свечу погасив.

Матвей Плещеев шустро гонял по окрестным деревням и собрал-таки сотни полторы крестьян, которые, бросив избы, бросив землю, готовы были крушить черепа и оттого называться вольными людьми.

Вор, приветствуя рвение Плещеева, наградил его деревенькой во Владимирском крае и, присовокупив к полутора сотням вооруженных дубьем мужиков две сотни из пришлого сброда и сотню донских казаков, назначил нести службу под командой ясновельможного пана Яна Павловича Сапеги.

– А ведь Сапега-то Троице-Сергиев монастырь собирается ограбить! – шептал Борис Василию. – Неужто Плещеев не боится гнева святого Сергия? Троицы?!

– Кто чего теперь боится? Боятся свое упустить. Боятся, что чужого не достанется. Вчера перебежали толпой купцы. Хотят дьяками служить Дмитрию Иоанновичу!

– А ему что? Ему всем угодить нужно. Это когда в Москве будет, тогда и спохватится! – Борис повздыхал в темноте, высек огонь, запалил свечу. – На всех у нас с тобой, Вася, суд, себя вот только забыли.

– А что мы? Мы сидим в землянке, будто кроты. Ни Богу свечка, ни черту кочерга.

– У кого пистоли, а у нас дубинки Христовы.

– Где они, дубинки-то? Вражья сыть на Троицу руку заносит, а мы пищим по-мышиному и вот уж даже на свет Божий поглядеть страшимся, ибо стыдно.

Борис положил брату руки на плечи, положил и голову на левую свою руку, на правое Васино плечо.

– О стыде ли речь! Всем деревням окрест велено вино курить. Одних баб силком сюда ведут, другие сами бегут… Никому и ни в чем нет никакого удержу. Вася, неужто погибла матушка-Русь?

– Кабы не боярский разум да не мужичья простота, может, и пропали бы. Не пропадет Россия. У дьявола глотка узка, чтоб проглотить всю.

– Но кто вступится-то?! – вскрикнул Борис и тотчас зажал себе ладонью рот. – Я бы, может, и пошел к тому, кто за Россию, да его нет!

– Говорили, Шуйский послал племянника в Новгород, глядишь, приведет шведов. А полякам со шведами несладко воевать. Это мы деремся на авось, у них, у разумников, и война по-ученому. – Покрутил головой и взял из стопки свечу. – Давай поканаемся!

– А на какое дело?

– На доброе. Кому верх, тот пойдет в Москву и скажет о затее Сапеги. Остановить его надо, богохульника. На первом же шаге и остановить, чтоб никому не было повадно – монастыри грабить.

– Эко придумал! – испугался Борис.

– Тогда я сам пойду.

– Пойду, пойду! Пойдем уж вместе.

– Умные люди давно смекнули: надо ни в Тушине своего не упустить, ни в Москве не потерять. Один брат здесь, другой там. Даже свояки столковываются…

– Ладно, – согласился Борис. – Только мне во всяких считалках никогда не везло.

– А кто же знает, где вернее, тут или там?

В Москву бежать досталось Василию. Перебежал как перелетел, ни единого перышка не обронил. Был принят в Кремле как лучший друг. Получил от самого Шуйского золотой на шапку, в дружину Ромодановского определили.