Смута

– Собираюсь.

– Лев Осипович тоже отъезжает.

– А ты, Наум Михайлович?

– Я первому Самозванцу хорошо услужил. Этот должен «помнить» мою службу… И промахнуться нельзя. А вдруг Шуйский верх возьмет? Я буду свой здесь, вы – там. С кем отъезжаешь, один?

– С князьями Ногтевыми. Решили завтра бежать. Нарядиться в могильщиков и за ворота.

– С Ногтевыми многовато будет, ну да как-нибудь… Переодеваний не надобно. Отъезжайте нынче в первом часу ночи, через башню в Заяузье, там наши люди сегодня караул несут. С Богом!

Наум Михайлович обнял Матвея, поклонился его жене.

– А я уж с возами к тебе прибыл, – сказал Лев Осипович.

– С возами?

– Четыре воза набралось. Так что людей моих не забудьте, хозяева добрые, накормить и нас, грешных, добрым московским ужином. В Тушине, пожалуй, нахолодуемся, наголодуемся.

– Может, и не надолго вся эта сутолока, – сказал Наум Михайлович, обнимая родственников. – Да не оставит Плещеевых Господь. Поеду к Петру Васильевичу. Ему надо быть в Москве. Отец в Кахетии голову сложил, хоть в царствие Бориса, но за дело общее, христианское… Шуйский благоволил к Василию Тимофеевичу. Петр да Наум в Москве будут за Плещеевых стоять и просить, если горькая чаша выпадет на вашу долю.

Бегство совершилось так просто и нестрашно, будто не в измену отъехали, а на охоту, толпой. Слуг прихватили, ружья, панцири, шатры, питье, пищу, шубы, дорогую одежду – тушинскому царю дворцовые службы служить.

Государь держал, как перышко, у груди своей царевну свою ненаглядную.

– Ах, не дал Бог мальчика! Не ропщу, Марья Петровна, радуюсь. А о наследнике молюсь.

– Я рожу тебе, государь, миленький! Мальчика рожу! Пусть десять воров придут – рожу и выпестую. – Марья Петровна горела отвагою, хотя после тяжких родов никак не могла оправиться, все мерзла, все давала Василию Ивановичу ладошки свои ледяные, чтоб согрел.

Жизнь дочки трепетала, как пламя крошечной свечи, уж очень слабенькая уродилась.

– Минул бы этот год, а там было бы много иных лет, покойных и добрых, – сказал государь, передавая свое перышко в руки пышнотелой мамки.

Поспешил в Грановитую палату.

Дума сидела, словно у погасшего, у холодного очага. Василий Иванович, садясь на трон, даже плечами передернул. – Печи, что ли, не топили?

– Тепло еще на дворе, – отозвался дворецкий. – А впереди зима…

Призадумались. Перекроют тушинцы все дороги, без дров Москва насидится.

Первым о делах заговорил государев свояк князь Иван Михайлович Воротынский:

– Вчера, на ночь глядя, бежали к Вору двумя толпами, через Заяузье и через Серпуховские ворота.

Государь слушал, уткнув глаза в ладони, и будто прочитал по ним нечто утешительное.

– Господи, убереги от срама русский народ! – сказал он голосом ровным, разумным. – Ладно бы холопы бежали, люди обидчивые, зависимые. Князья бегут. От кого? От России? От царя Шуйского? Но к кому? К человеку безымянному, бесчестному, ибо имя у него чужое… В казаки всем захотелось? Но от кого воли хотят, от гробов пращуров? Кого грабить собираются? Свои села, крестьян своих?

Замолчал, слеповато вглядываясь в сидевшее боярство, в думных.

– Вот что я скажу, господа! Не срамите себя и роды свои подлой изменой. Я всем даю свободу. Слышите, это не пустое слово, в сердцах сказанное, а мой государев указ. Не желаю вашего позора в веках! С этой самой минуты все вольны идти куда угодно. Кто хочет искать боярство у Вора, торопитесь! Кто хочет бежать от войны и разора в покойные места, если они есть на нашей земле, – торопитесь! Я хочу, чтобы со мной остались верные люди. Я буду сидеть в осаде, как сидел в приход Болотникова. – Снова обвел глазами Думу. – С Богом, господа! Я удалюсь, чтобы не мешать вам сделать выбор.

Шуйский поднялся с трона, но к нему кинулись Мстиславский с Голицыным.

– Остановись, государь!

Послышались возгласы:

– Евангелие принесите! Дайте крест!

И поставили патриарха Гермогена с крестом и Евангелием возле престола русского царя, и прошли всей Думой, целуя крест и целуя Евангелие, и каждый восклицал от сердца свои хранимые слова.

– Умру за тебя, пресветлый царь! – ударил себя в грудь Иван Петрович Шереметев, а брат его Петр Петрович расплакался, как дитя.

Воодушевление Думы разнеслось ветром по Москве, крася лица отвагой, ибо все глядели прямо и не отводили глаз от встречного вопрошающего взора.

А наутро, хуже разлившейся желчи, жалкая, позорная весть. К тушинцу бежали Иван Петрович да Петр Петрович Шереметевы, те, что вчера выставляли перед царем и Богом верность свою, – краса дворянства русского.

В тот же день царь Василий Иванович приказал все войска, стоящие вокруг Москвы, собрать за городскими стенами, не проливать крови своей и своей же, ибо в бесчисленных, в бессмысленных стычках с той и с другой стороны гибли русские.

– Не надеется царь на войско, – сообразили умные.

Государыня Марина Юрьевна утром 16 сентября, радуясь последнему осеннему теплу, ездила с братом Станиславом и с Павлом Тарло в поля… ловить птиц.

В купеческом таборе нашелся некий забавник, который поднес государыне золотую клетку с чижами. Вот государыне и взбрело в голову самой сделаться птицеловом. Измученная гадливым ожиданием встречи с «супругом», она была рада хоть на час отвлечься от безобразия, которое ее окружало. Лгали и подличали все, и все ждали от нее «не очень-то страшной жертвы» – лечь в постель негодяя, у которого под подушкой сразу две короны, для себя и для нее. На ловлю птиц взяли русского мужика из тушинского села.

Небо между пепельными гладкими облаками голубело, трава была зелена, лес зелен. Но на великолепной березе, на самом ее верху, осень свила уже золотое гнездо.

У Марины Юрьевны слезы на глаза навернулись от какого-то нового в ней, от материнского чувства, когда она увидела березку, росшую из корня березы-матери. Одна прядочка на березке была совершенно золотая. Дочка старилась раньше матери.

Тушинский мужичок, покхекав для приличия, спросил у господ панов, каких птиц надобно, и получил ответ:

– Какие прилетят.

Тогда мужичок раскинул сеть на пригорке, швырнув пару горстей зерна в траву.

– Да разве птицы увидят приманку? – удивилась Марина Юрьевна.

– Кто их знает, – сказал мужик, дергая себя за ухо. – Мы всегда приманку сыплем. Надобно-то не чижиков, не клестов, не жаворонков, а воробьи увидят.

Воробьи и впрямь увидели, налетели стаей. Ловец их всех пленил.

– Нет! – сказала Марина Юрьевна. – Этих отпустим. Я сама хочу поймать.

Воробьев отпустили, но эти же самые, покрутясь, посновав вокруг да около, опять сели на опасное, но вкусное место и были пойманы уже царскими ручками.

Птиц посадили в мешок, и Марина Юрьевна, заплатив мужику алтын, отправилась в купеческий табор.

Купцы были все очень молоды и все обрадовались государыне.

Марина Юрьевна чувствовала во взглядах жадное любопытство подданных, но и восторг мужчин. Эти взгляды качнули сердце, будто маятник. Марина Юрьевна иглою воображения позвала из памяти могучие руки Дмитрия Иоанновича, но, к ужасу, ясно и жарко ощутила на себе тяжесть ярославского стрельца. Государыню подвели к фургону почтенного, убеленного сединами купца Варуха.

Варух поклонился и сказал, улыбаясь глазами:

– У Господа Бога нашего – правда, а у нас, иудеев, – стыд на лицах. Именно так и сказано в книге древнего пророка.

Марина Юрьевна взглянула на брата Станислава, она не поняла мудрости.

– Я хочу сказать, ваше величество, – объяснил старый купец, – что если конь государыни не в серебре, а сама она не в золоте, то это позор на головы всего торгового народа.

Он ласковыми жестами пригласил царицу в свой шатер, где показал драгоценные камни, парчу, золотые и серебряные изделия.

– Это же сокровищница! – воскликнула Марина Юрьевна.

– О нет, ваше величество, – возразил Варух. – Это всего лишь лавка. Выберите то, что обрадует сердце. Впрочем, я и по глазам вашего величества прочитал: браслет с каплями изумрудов доставил вашему величеству истинную радость.