Сибирь, союзники и Колчак т.2

Я говорил взволнованно, а адмирал, наоборот, успокаивался.

— Но почему же вы, например, не новый человек? Почему другие министры не новые? Ведь мне писали, что как раз моему правительству и ставят в плюс кн. Львов и другие наши парижане, что оно состоит из свежих людей.

— Я не «новый», потому что не имею достаточного общественного стажа, а в Сибири и я, и большинство других министров, вроде Сукина, Краснова, Тельберга, Смирнова, — люди «навозные», чуждые сибирской общественности. Мы все оттого и держимся за Вологодского, что он один обладает большой известностью в Сибири, восполняя этим недостаток большинства. Не буду говорить о других, но я-то сам — что мог я сделать, как мог бы я решиться на более самостоятельную и ответственную роль, когда я для одних — обрусевший немец, для других подозрителен, как говорил один омский монархист, «по черноте масти», для третьих — загадочная личность или, по сплетням, даже хуже! Я видел уже весной, когда соглашался работать активнее, что у меня поддержки нет, что я ни на кого не могу опереться. Мне не будут верить и будут мешать. И это участь почти всех омских министров, и оттого-то мы только «омские», мы — министры «полустанка»...

— Опираться сейчас можно только на штыки.

— Нет, я с этим не согласен. Мы виноваты в происходящем отступлении именно тем, что не сумели создать себе иной опоры. Все мы, ваши министры, не сумели помочь вам в создании опоры в стране. Мы говорили, что опираемся на крестьянство, но не отдавали себе ясного отчета в том, как эта опора создается, как теснее связать крестьянство с властью. Мы не сумели организовать на местах «крестьянской» обороны, «крестьянской» власти, а в центре — «крестьянского» парламента. Не будучи ни политиками-профессионалами, ни общественными деятелями, мы не умели приобрести популярности, мы были неподвижны, не ездили, не говорили.

— Но ведь вы же ездили, Пепеляев постоянно ездит.

— Не знаю, как Пепеляев, но мои поездки были неудачны. На Урале я нигде не выступал как выразитель политического направления власти; я ездил как председатель Экономического Совещания, с узкими интересами к состоянию заводов. Ни я, ни Шумиловский нигде не показали себя министрами. Какая-то непривычка быть носителями власти, вредная непритязательность, скромность, неумение разворачиваться, захватывать общественное внимание... Мы были только путешественниками, общественными наблюдателями.

— Но почему же? Кто вам мешал?

— Каюсь: наше неуменье, но также, скажу откровенно, сознание фактической безответственности. Куда ни взглянешь, везде чувствуешь, что к омским министрам относятся все как к чему-то временному, второстепенному, что настоящая власть сейчас — вы и командующие армиями, что на нас всех смотрят лишь как на статистов власти... С тех пор как произошел переворот 18 ноября, центр тяжести переместился в военные круги. Вы и ваши генералы приняли на себя слишком много ответственности. При Сибирском Правительстве и Вологодский, и все мы были другими, не только законодателями. Гришин-Алмазов и через него весь военный мир были подчинены Совету министров. С тех пор как совместными усилиями эсеров и кучки интриганов устранили Гришина и посадили Иванова-Ринова, все покатилось под гору. И сейчас я отчетливо чувствую, что вы поглотили всю гражданскую часть и что переложение ответственности на Верховного Правителя при формальном только ограничении его власти подействовало разлагающе на членов Правительства.

Наступило молчание. Адмирал нервно стучал карандашом по столу. В Омске в это время господствовало настроение в пользу расширения диктатуры, и адмирала постоянно настраивали против Совета министров.

— Я не могу теперь изменить этого порядка, — сказал адмирал. — Я считаю, что для временной войны только Положение о полевом управлении войск и система власти, им указанная, и могут годиться. Я — Верховный Главнокомандующий, и потому я ответственен за все. Так и должно быть по полевому управлению, которое я считаю несравненным по обдуманности и стройности. В нем опыт и гений веков.

— Ваше Высокопревосходительство! Я не слыхал от вас этот отзыв, но простите меня, я не верю теперь в полевое Положение, как не верю в Свод законов. С тех пор как Директория заставила нас воскресить стары й Свод, а не приспособляться к новым условиям, наша борьба с большевиками пропиталась контрреволюцией. Я много испортил себе крови на аграрном вопросе и сейчас боюсь, что окружающие Деникина приведут его к краху плохой земельной политикой, но еще хуже, по-моему, что все канцелярии живут старыми законами, не проявляют творчества, инициативы, а ваши генералы живут Положением о полевом управлении войск, вовсе не рассчитанным на гражданскую войну, они уничтожают на местах гражданскую власть и самодеятельность населения. Как будто в неприятельской стране, организовали штабы, как будто готовились к завоеванию всего мира. Военное министерство похоже на музей древностей — до того оно пропитано отжившим бюрократизмом. Нет, ни со старыми людьми, ни со старыми законами далеко не уйдешь!.. Возле вас долго стоял на самом ответственном политическом посту человек, который не верил в нашу способность победить большевиков. Я был поражен, когда узнал об этом. Я не понимал, как он мог оставаться на посту, который занимал, не веря в дело. Теперь, после всех неудач, я готов согласиться, что мы не можем победить, если не воодушевим населения и не создадим себе политической опоры. Разве вы не чувствуете, что все кругом нас безучастно к власти? Члены Экономического Совещания говорят мне, что Правительство не сможет выехать из Омска, что падение Омска предрешит и его гибель. Нужно повернуть руль в сторону тыла.

Адмирал нахмурился. Его взгляд выдавал мрачные предчувствия, которыми он был полон. Его лицо стало трагичным.

Я не знаю, соглашался ли он со мной, но после моих с жаром произнесенных слов наступило молчание.

Я хотел уже продолжать, когда он вдруг твердо произнес:

— Они могут взять Омск, если Деникин придет в Москву. Я знаю, что большевики обрушатся тогда всей силой на Сибирь. Я боюсь, что мы тогда не выдержим... Вы правы, что надо поднять настроение в стране, но я не верю ни в съезды, ни в совещания. Я могу верить в танки, которых никак не могу получить от милых союзников, в заем, который исправил бы финансы, в мануфактуру, которая ободрила бы деревню... Но где я это возьму? А законы — все-таки ерунда, не в них дело. Если мы потерпим новые поражения, никакие реформы не помогут; если начнем побеждать, сразу и повсюду приобретем опору. Вот если бы я мог как следует одеть солдат или улучшить санитарное состояние армии! Разве вы не знаете, что некоторые корпуса представляют собой движущийся лазарет, а не воинскую силу? Дутов пишет мне, что в его оренбургской армии свыше 60% больных сыпным тифом, а докторов и лекарств нет. Во всем чувствуется неблагоустроенная и некультурная окраина, которой напряжение войны не по силам. Устройство власти — это менее важный вопрос, чем ресурсы страны и снабжения. Я понимаю, что большевики действуют, как шайка, которая повсюду насадила своих агентов и не только дисциплинировала их, как в былой казацкой вольнице, но и заинтересовала привилегией положения. Я не имею партии, никогда не соблазняю преимуществами и не верю в то, чтобы деньгами или чинами можно было преобразовать наше мертвое чиновничество, но если можно как-нибудь изменить систему управления, то я хотел бы этого.

— А я считаю, что важны и интерес, и система. Но последнее, конечно, важнее, и, если угодно, я скажу вам то, что мы, члены Правительства, уже единодушно сознаем, какое средство пробудит активность власти. Надо взяться за реконструкцию центральной и местной власти. Председатель Совета министров должен стать помощником Верховного Правителя по гражданской власти, с большими полномочиями. Совет министров необходимо сделать менее громоздким: политику должна делать небольшая и сплоченная группа лиц. Товарищи министров и временные их заместители не должны принимать участия в закрытых заседаниях, чтобы не создавалось случайности в голосовании. При этих условиях центральная гражданская власть станет влиятельнее, живее и решительнее.