Царев город

Звяга и Ешка сборы в Москву чуток попридержали. Из Разрядного приказа пришла грамота: воеводе Ноготкову готовиться к переезду на озеро Санчурин для возведения новой царевой крепости. От подьячего, привезшего грамо. ту, узнали, будто бы на его место пошлют князя Александра Михайловича сына Нагого. Забегая вперед, скажем— заложив город Санчурск, Ноготков снова поссорился из-за мест с князем Волынским и был переведен ка Оку, где построил еще один город.

Конечно, пока Ноготков готовил сметные и росписные списки, пока делал чертежи города, можно было бы успеть сгонять в белокаменную, но из Казани пришли худые вести. Князь Гагин-Великий не трогал мурзу Аталыка не потому, что послушался Айвику, которая дала мурзе слово не выдавать ногайца. Он рассудил хитро — через Аталыка можно было узнавать о тайных замыслах казанских мурз. И не ошибся. Зачастили к мурзе то один недруг Москвы, то другой. У Гагина среди казанских татар и сторонников было немало — одного заслали под видом ненавистника русских, и он выведал: крымский хан снова надумал поход на Москву и велел на реке Оно Морко накопить войско и ударить по царевококшайскому острогу. И погнали казанцы тайно в моркинские леса конников, дабы еще раз одновременно с ханским походом ударить по русской крепости. И посоветовал Гагин Ноготкову упредить татар и ногайцев, воинов их разметать.

Решено было послать к Ярандаеву илему Звягу Воейкова со стрельцами на вылазку. К шестистам воинам при-плюсовали тысячу черемис, а во главе их поставили Кори Топкаева да девку Айвику, которая сама напросилась в этот поход, потому как только она хорошо знала те места.

Ешка один ехать в Москву не решился, да к тому же у него сильно захворала Палага.

Если бы мурза Аталык хорошо прислушивался к вестям, которые посылал ему сонник Аббас, то, может быть, и не решился на посылку туда конников. Но он слушал гонцов в пол-уха, верил в послушность своих джигитов, надеялся на казанских мятежников, и в моркинскую сторону пошли сотни одна за другой.

...А конные сотни, что остались с Аббасом, про мурзу стали забывать. Да и сам Аббас, чувствуя приближение старости, решил, что воевать хватит, пора садиться на землю, вить свое гнездо, заводить семью* Его конники забросили свои копья и сабли, запрягли лошадей в сохи, начали пахать землю и брюхатить местных девок. Поскольку коран разрешает ногайцам иметь много жен, они завели гаремы, хватали женщин и девушек, какие им нравились, отнимали у черемис жилища, земли, имущество, чем озлобили местный люд до крайности. А когда стали появляться сотни из Казани, стало еще хуже. Те начали свое житье с грабежей, и когда в Ярандаевы земли прибыли стрельцы Звяги Воейкова и люди Кори Топкаева, то местный народ повалил к ним валом. Скоро к полутора тысячам участников вылазки прибавилось втрое больше людей, желающих воевать с насильниками.

Звяга Воейков хоть и не был мастером ратных дел, но рассудил здраво — сначала надо послать по илемам охотников, пусть они там посмотрят, что к чему. Айвика и Кори с охотниками разошлись в разные стороны и ходили неделю. Возвратившись, донесли: Аббасовы люди гуляют свадьбы, множат гаремы, казанские воины грабят все, что не успели у лесных людей украсть ногайцы. Народ озлоблен и поможет выгонять грабителей вон.

Звяга разделил* свое войско на сотни и послал по шести дорогам к илемам. Людей Кори ТопКаёва придал сотням в помощь, Айвику взял' с собой и повел стрельцов на главный илем, где жил сам сотник Аббас.

Аббас в ту зимнюю ночь справлял тринадцатую свадьбу. В гостях у сотника — казанский мурза Амир. Оба лежат на медвежьих шкурах. Сотник учит свою молодую жену петь ногайскую свадебную песню. Невеста, путая ногайские слова, скулит сквозь слезы:

Шыбык салсам, шынлык кетер,

Кыз джиберсен — джылай кетер.

— Ты поняла, что поешь?

Невеста качает головой — не поняла.

— Ну и дура. Ты спела «Если стрелу пущу — звеня, уйдет, если девушку выдадут замуж — плача, уйдет». Спой еще раз.

Невеста поет со слезой во взоре, а Амир упрекает сотника:

— Зачем тебе тринадцать жен, Аббас? Ты старый человек, ты воин. Скоро.на Кокшагу пойдем, воевать будем, куда такую ораву баб потащишь? Ты постоянно пьян, а что коран говорит? Капля вина отравляет душу человека. Я удивлен, почему аллах до сих пор не наказал тебя?

— Ля иллях, иль алла!²¹ Ты правду сказал — я стал стар, но одновременно я стал мудр. Сорок лет я не вылезал из седла, служил мурзе и отцу его. А что я заслужил? Дома у меня не было, семьи тоже, деньги награбленные из худых карманов растерял. Мне теперь на покой пора. Я только сейчас счастливым себя вижу. Всем доволен. Эти молодайки разве жены мне, они служанки. Богатство мне приносят: шкурки выделывают, красивые одежды шьют, еду варят, по ночам мне пятки чешут. Придет весна — хлеб посею, скот заведу...

— А воевать когда?

— У мурзы молодых воинов много, а я спокойно жить хочу.

— Подожди, вот приедет Аталык, он тебе авун²² спустит да плеткой...

— Плюю я на Аталыка.. Он теперь шан²³ у моих ног! У него десяток воинов всего, а у меня...

С треском распахнулась дверь, впустила в кудо клубы морозного пара. Подскочил к нарам воин, крикнул:

— Русские в илеме! Берегитесь!

За воином ворвался в кудо Кори, за ним Айвика. Невеста, взвизгнув, выскочила в женскую половину, за нею бросился Амир.

Кори крикнул: «Ни с места!» Бросился к Аббасу, полоснул его саблей по плечу и пошел на Амира. Мурза выхватил из-за пояса нож, метнул в Кори. Одновременно прозвучал выстрел из пищали. Это стреляла Айвика.

Дело свершилось за одну ночь. Стрельцы переловили, частично перебили всех конников Аббаса, казанские воины разбежались по лесам. На помощь Звяге поднялись черемисы моркинской стороны. За трое суток были очищены от насильников все илемы. Потери у Воейкова были невелики — десяток раненых стрельцов да трое убитых. Черемисских охотников погибло гораздо больше, от раны умер Кори Топкаев. Не вынес удара саблей и Аббас. Амир был застрелен сразу.

Кори, Топкаева сына, похоронили по православному обычаю. Это был первый похоронный обряд в новом деревянном храме. Провожать в последний путь сына лужавуя, погибшего в ратном деле, пришли не только жители лу-жая, но и стрельцы. Ешка сказал прочувствованное последнее слово, певчие пропели «со святыми упокой». Потом гроб поставили на сани и повезли за город, на Шугатлу— место захоронения умерших рода Топкая. Впереди гроба шли стрельцы с пищалями на плечах. Над могильным холмом поставили крест — первый на этом кладбище знак вечной памяти рабу божьему Григорию.

Топкая вели с кладбища под руки Илья и Андрей, мать Кори шла с Айвикой и Палатой.

Айвика не плакала. Не потому, что ей не жаль было друга детства, а оттого, что она не могла поверить в смерть Кори. Ей все казалось, что вот пройдут поминки, откроется дверь, и в ее кудо протиснется огромный, неуклюжий Кори и скажет:

— Если этот кудрявый еще раз подойдет к тебе, я ему клюв почищу.

Слёзы пришли после поминок. Айвика возвратилась в кудо немного пьяная, долго сидела на нарах и глядела на дверь. Но над крышей гудел ветер, и никто не трогал деревянную задвижку двери, и только тогда Айвика поняла— не придет в ее жилище Кори никогда. Она упала на медвежью шкуру, разостланную на нарах, слезы полились ручьем. А за окошком бесновалась последняя в эту зиму пурга, заунывно выл ветер в застрехах, словно оплакивал потерю человека, ушедшего так рано из жизни.

Мертвые уходят, а живые остаются. Жизнь нового города катилась все так же стремительно. Ватажники выво* зили из леса срубы, ставили их на мох: возникали избы, на землю садился хозяин. Отстраивалась зареченская слободка. Туда переходили на жилье дьяки, подьячие и прочий служилый люд. Отцу Иоахиму плотники любовно отгрохали за храмом хоромы окнами на Кокшагу. Хоромы многокомнатные, светлые, просторные. Прежнюю избу отдали Андрейке с Настей. Дело насчет женитьбы уже решилось, на масленицу было намечено играть свадьбу.