Варяги

Радомысл обрадовался его приходу, но посматривал на дружинника смущённо или отводил глаза в сторону — ждал ругани. Михолап не стал хулить друга, только тяжко вздохнул.

   — Не убивайся, — сказал он кузнецу. — Оба виноваты. Молви, как новеградцы весть ту приняли?

   — Олег не сразу объявил о смерти князя, — сказал Радомысл. — С дружиной сперва урядился, потом уж мы узнали, что Рюрик помер. Кинулся я по избам, многие готовы были выступить, да не все...

   — Что о том ныне баять... — прервал Михолап. — Посаженный-то как, старейшины?

   — На другой день, как выступать я наметил, вокруг княжеских хором воинов прибыло. До этого вольно ходили, а тут в бронях. Наши-то, кто с утра оружным вышел, попятились...

   — Я тебя о посаженном пытаю, — недовольно напомнил Михолап.

   — А Пушко что? Видели, как он в княжеские хоромы со старейшинами ходил, о чём речь вели — не ведаю...

   — Знать бы надо, — требовательно сказал Михолап. — Трудно нам будет без посаженного град и землю поднять. На одних градских надёжа плоха...

   — То верно. Надо заедино... У тебя-то как с весью?

   — Уломал старейшин, от дани отказались. Теперь с кривскими бы урядиться, но это после. Нынче в Ладогу отправлюсь...

   — В Ладогу? — удивился Радомысл.

   — Не верю, чтобы Щука совсем князю предался. А к кривским вместях пойдём.

   — Добре, — оживился Радомысл. — Аж на душе легче стало.

   — Не унывай, друг, мы ещё потрясём Олега...

Последними ладьями, пробиваясь через тонкую, но цепкую корку льда — шёл ледостав, — в Новеград неожиданно вернулась ладожская дружинка. Олег, по примеру Рюрика, держал в Ладоге три с небольшим десятка копий. Больше для напоминания о том, что словенская земля покорена князем, чем для подлинного дела. И вот дружинка незваной вернулась в Новеград. Старший её — пятидесятник Гудой, — хмуро уставясь в пол, стоял перед Олегом, скупо рассказывал:

   — И ждать не ждали, воевода, и ведать не ведали. Всё как обычно шло. Об измене и толку не было. Как вдруг седмицу назад вызвал меня воевода. Хоромы полны людей. С мечами все и в кольчугах...

   — Дело говори, — нетерпеливо потребовал Олег.

   — Дело и говорю, — поднял на него немигающие глаза Гудой. — Воевода Щука велел передать тебе, что Ладога отныне Новеграду не слуга. Ладожане порешили больше ничьей власти, кроме своих старейшин, не признавать. Коли захочешь вновь их подчинить — биться станут. Воевода сказал: «Костьми ляжем, а Олегу и Новеграду боле не покоримся». Нам же приказал немедля, ежели жить хотим, покинуть твердыню.

   — И вы подчинились?! — крикнул Олег: в нём проснулся неистовый гнев молодого Рюрика. — Трусы! Где были ваши мечи?

Гудой твёрдо глянул в глаза Олегу.

   — Трусом я никогда не был. Князю Рюрику то хорошо известно было. Подумай и рассуди: что могли сделать три десятка мечей против Ладожской твердыни? Если ты считаешь, что мы могли захватить её, тогда вели казнить меня.

   — Я погорячился, — остывая, миролюбиво ответил Олег. — Ты был прав и выполнил главное — сохранил воинов. Готовит ли воевода Щука твердыню к обороне, вооружает ли градских?

   — Ладожская твердыня всегда готова к обороне, а оружие есть у каждого жителя. Крепость порубежная. Взять её приступом нелегко.

   — Измором возьмём.

   — Припасов нынче в твердыне довольно.

   — Ладно, иди. Вели, чтобы послали за ярлом Снеульвом...

Не успел Олег принять какое-нибудь решение, как, запыхавшись, вбежал Снеульв.

   — Слышал, ярл, вести из Ладоги? — встретил его вопросом Олег.

   — Что там Щука брагой упился али ещё что?

   — Ладожане отложиться надумали, вот что.

   — Да в своём ли они уме? — изумился Снеульв.

   — Крепость знатная. Взять её нелегко, но взять надо обязательно. Она как кость в горле.

   — Приступом брать — половины дружины лишиться, и возьмём ли?.. — усомнился Снеульв. — И Хольмгард без воинов оставлять нельзя...

   — Так как же? — В голосе Олега Снеульв услышал упрямые ноты и понял, что воевода не отступит от мысли любыми средствами вернуть ладожан к покорности.

   — Не будем торопиться, — начал он осторожно. — Обдумать надо и действовать наверняка. Разумнее твердыню в осаду взять, окружить малыми силами, чтоб никто носа не высунул...

   — Малые силы Щука сомнёт, — возразил Олег. — А для большой дружины припас готовить надо, на зиму градец новый близ Ладоги рубить...

   — Забота невелика, воевода. А почему мы одни должны Ладогу воевать? Разве Щука только от нас отложиться пожелал?

   — Я думал об этом, — обрадовался Олег. — Ладога — новеградское владение. Пусть и они приводят ладожан в покорность.

   — Посаженный Пушко может отказаться...

   — Найдём другого — более сговорчивого.

Из княжеских хором Пушко вышел багровым. Мальчишка, молоко на губах не обсохло, а он поучает посаженного. Тоже мне воевода выискался. Рать скликать, на Ладогу идти. С каких это пор новеградские выселки на старшего руку поднимать начали? Старейшины от воеводы Щуки никаких вестей о непокорстве не получали. Ладога как была за Новеградом, так и остаётся. А коли ладожане противу князя Игоря с дружиной поднялись, то это их дело и посаженному в него вмешиваться не пристало.

Разошёлся воевода. Пригрозил другого посаженного Новеграду дать. Поздно спохватился. Рюрик такое ещё мог содеять, тебе же не по силам. Али слепой я, не вижу, что новеградцы готовы вышибить тебя не токмо из града, но и из земли прочь? Всё вижу. Головы у них не нашлось, а меня опаска одолела. Но теперь посмотрим, кто кого. Посаженный слово скажет — все услышат, а твоё слово не ветром ли унесётся? Так-то. Прошли времена Рюрика. Ты хоть и его корня, да молод ещё мужами новеградскими помыкать...

Вконец раздосадованный, дошёл он до своих хором, ввалился в трапезную, гаркнул челядину, чтобы снедь подавали. Но и еда не радовала, и чара браги хмельной злости не прогнала. Жена, заприметив, что муж не в духе, поторопилась убраться ещё до того, как встал он из-за стола. Недовольно глянул ей вслед — все разбегаются, и дела никому до хозяина нет.

...В трапезную без спросу ввалились двое. Глянул Пушко: один — Радомысл, а другой — незнакомый, коротконогий, поперёк себя шире, диким волосом зарос — чисто медведь из берлоги.

   — Хлеб да соль, посаженный, — благожелательно сказал Радомысл, здравствуясь. — Мы к тебе в гости незваными...

   — Проходьте, садитесь, коли в гости пожаловали, — хмуро ответил Пушко, вглядываясь в незнакомца.

   — Не тужись, Пушко, припоминать, — словно угадал его мысли тот. — Меня нынче признать трудно...

Этот бухающий, как в бочку, голос. Кто из слышавших на поле бранном или на градской площади мог забыть его?

   — Михолап?! Ты?! Живой?

   — Признал, посаженный! — улыбнулся Михолап. — Не выковали ещё того меча, которым меня посечь можно.

   — Вот кто землю против них мутит! — с неприкрытой радостью воскликнул Пушко. — Как же ты жив остался?

   — Не будем старое ворошить, мы к тебе не за тем пришли. — И лицо его приняло прежнее суровое выражение. — Молви, как с воеводой и старейшинами урядился, станешь ли новеградцев противу Ладоги поднимать?

Пушко не удивился вопросу. Сын не очень богатого и знатного новеградского торгового гостя, он давно знал Михолапа и втайне завидовал некогда молодому гридню, прославившему своё имя в походах Гостомысла. И хотя пути их со временем разошлись, а ныне в трапезной сидели и совсем разные люди — один хотя и утесняемый, но голова града, другой — изгой, Пушко давно признавал в Михолапе равного себе. Потому и не колебался: отвечать ли на прямой вопрос или остеречься. Беседа должна и будет откровенной. Это само собой разумеется. Другое не давало покоя посаженному — он не мог решить проклятого вопроса: выгодно ли ему, старейшине и посаженному, поддерживать ныне Олега?

Молчание затягивалось и красноречивее слов "говорило о том, что на необдуманный поступок Пушко не пойдёт. В посаженном всегда брал верх купец: семь раз отмерь и один раз... обмерь. И потому, чтобы оттянуть время и, может быть, вызнать намерения бывшего дружинника, тот ухватился за совет старейшин.