В дни Каракаллы

а кусок хлеба, на который положил свою часть рыбы. Вергилиан вопросительно смотрел на философа и ждал ответа.

— Этого никто тебе не откроет, — опять вздохнул Аммоний, с таким трудом произнося слова, точно ворочал тяжелые камни.

— Но ведь это же самое важное.

— Христиане утверждают, что человеческая душа должна испытывать земные превратности, чтобы быть достойной блаженства.

— А если человек не верит в загробную жизнь?

— Такие, как ты, не верят. Я знаю. Но думаю, что мы оба согласимся в следующем. Человек должен стремиться к прекрасному, иначе его жизнь будет прозябанием бесплодного растения, уготованного в пищу скотам.

— В этом я согласен с тобой, — тихо ответил Вергилиан, и я тоже закивал головой, хотя никто не спрашивал моего одобрения.

В таверну приходили новые посетители, садились за столы, заказывали кувшин вина или жареную рыбу. Многие из них уже знали, что произошло в лагере на Канопской дороге, и обсуждали событие. Другие, подвыпив, затягивали нестройным хором мореходские песенки. Неподалеку от нас три приятеля, три косматые головы, обнявшись в трогательном единении, пели нескладными голосами:

Мы плыли в Понт и в Геллеспонт среди опасностей и страшных бурь…

Самый пьяный из корабельщиков, закрыв глаза от умиления перед собственным сладкогласием, повторил:

и страшных бурь…

Они продолжали уже все вместе:

Но морехода волчица ждет, набухли млеком ее сосцы.

Все тот же пьянчужка, растолкав приятелей, встал и, поднимая заскорузлые руки, козлиным голосом затянул:

набухли млеком ее сосцы.

Среди этого нелепого рева беседа Аммония и Вергилиана казалась разговором богов. Что же отличало поэта от грубого корабельщика? Еще утром Вергилиан едва не лишился жизни, а сейчас как ни в чем не бывало рассуждал о ценности человеческого существования. Философия давала ему возможность отличить главное от второстепенного, вечное от преходящего.

Вдруг в таверну ворвались крайне взволнованные люди и завопили, что в городе происходит человекоубийство. Оказалось, что утренние кровавые сцены превратились в настоящий разгром прекрасной Александрии. Прибежавшие перебивая друг друга, рассказывали о событиях. Воины захватили город, разбивали лавки и совершали всяческие насилия, упившись вином. Какой-то одноглазый человек уверял:

— Август отдал Александрию на разграбление! Клянусь бараном!

Аммоний и Вергилиан переглянулись.

Александрийцы давно вызывали неудовольствие императора, и теперь он нашел предлог излить свое раздражение.

Вместе с прочими посетителями мы поспешили на улицу. Само собой разумеется, некоторые воспользовались суматохой, чтобы уйти, не уплатив за выпитое и съеденное, и хозяин таверны изрыгал проклятия, упоминая имена Сераписа, Исиды и других, более мелких богов, но никто не обращал на него внимания. Всех охватило необыкновенное волнение. Со стороны главных улиц доносился глухой гул человеческих голосов.

«Можно сказать, что эти люди не просвещены светом философии, если поступают так», — подумал я.

Не