Великая судьба

— Ма-ван, не обращайте внимания на мою шутку, ваш ничтожный брат несет вздор, чтобы услышать от вас мудрые речи.

Максаржав тоже улыбнулся.

— Знаешь, что в жизни самое лучшее? Для совместного похода — товарищ, для охоты на хищника — смелый человек рядом.

Вскоре барон Унгерн вызвал к себе Максаржава. Миновав караул, он вошел в кабинет, где сидели Унгерн, русский офицер и переводчик.

Как только Максаржав вошел, барон встал ему навстречу и приветствовал как старого знакомого. Пригласил сесть. «Окажу я ему уважение или нет — он в моих руках, — подумал барон. — Ведь это я спас ему жизнь, вырвав у гаминов». И он бросил на Максаржава высокомерный, даже чуть-чуть презрительный взгляд. Максаржав предвидел это.

Когда Унгерн сказал богдо о том, что ему нужен человек, который мог бы встать во главе монгольской армии, богдо но раздумывая назвал имя Максаржава, ибо знал, что монгольские цирики пойдут только за ним.

Барон еще не успел начать беседу, как с улицы донеслись громкие голоса, резко распахнулась дверь и в комнату с криком ворвался молодой русский офицер с пистолетом в руке. Он с ’ бранью накинулся на Максаржава.

— Он говорит, что вы в Западном крае в сражении с армией русского царя убили его старшего брата, и требует вас к ответу, — сказал переводчик.

— Я не могу считать себя виновным, — спокойно возразил Максаржав, — так как выполнял свой воинский долг. Я не считаю себя виновным в том, что, будучи военным, в соответствии с приказом богдо-хана сражался на поле боя. А как вы понимаете воинскую дисциплину? — спросил он, обращаясь к барону.

— Четырнадцать суток ареста этому офицеру! — приказал барон. — Как ты смеешь врываться сюда и нарушать порядок! Убирайся! — гневно крикнул он, и офицер, а потом и вбежавшие за ним солдаты мгновенно выскочили вон.

Наблюдая за этой картиной, Максаржав думал: «Я вот тоже вспыльчив, могу в сердцах причинить зло, по потом душа ноет... Плохо это...»

— Говорят, гамины, считая вас и Манлай-вана Дамдинсурэна сторонниками красных, подвергали вас жестоким пыткам? — Барон взглянул на Максаржава, но тот молча курил трубку. «Да, нас оклеветали и в самом деле мучили в тюрьме.

Я остался жив лишь благодаря вашему появлению» — хотел было сказать он, по промолчал.

Унгерн в ярости бухнул кулаком по столу.

— Ты думаешь, благодаря кому ты остался в живых? — заорал он.

«Да он сумасшедший, что ли? Долго был в изгнании, скитался, может, и в самом деле болен? Такой вспыльчивый человек...

В гневе он и убить, пожалуй, может», — подумал Максаржав и оглянулся, отыскивая, куда бы выбить золу из трубки. Барон пододвинул ему пепельницу. Видимо, гнев его прошел. «Этот монгол не двинется с места, хоть убей его! Он везде чувствует себя как дома, — недовольно подумал барон. — Ну ничего, я заставлю тебя ползать на коленях».

Разговор не вязался, и Максаржав решил уходить. Барону хотелось знать, собирается ли полководец отдать ему цириков и копей, и, когда тот уже стоял в дверях, спросил:

— Надеюсь, вы наденете форму генерала нашей армии? Не смотрите на то, что я ношу монгольский дэли. Мы оденем и вас, и всех ваших цириков в нашу форму.

Максаржав, ничего не ответив, вышел. «Было бы ошибкой отдать им армию. Гамины и белогвардейцы никогда не примирятся, ну и пусть сражаются друг с другом, теряют силы. Но вот оружие у них взять не мешает, его у нас мало».

А барон Унгерн, оставшись один, размышлял: «Максаржав был арестован китайцами и, конечно, охотно будет сражаться против них. А за Максаржавом пойдут и монгольские цирики. Богдо указал мне нужного человека!»

Когда-то один из приближенных богдо сказал: «Впустив белых, мы с их помощью избавимся от гаминов». Но Максаржав думал иначе. «Ведь белые — такие же заклятые враги монголов, как и гамины. Неужели же рок судил мне помогать врагам?» — сокрушался он. — Вместе с белогвардейцами мы прогнали гаминов, но сможем ли мы потом своими силами уничтожить белых? А что, если за ними придут японцы или американцы? Как быть тогда? Очевидно, нам поможет только Советская Россия. Сухэ-Батор давно предвидел это».

Максаржав был известен как человек скрытный, в этом он, пожалуй, не уступал самому богдо. Барон Унгерн, понимая, что поставить такого человека во главе армии опасно, не спешил с приказом о назначении Максаржава командующим. И не только барон побаивался Максаржава, многие прокитайски настроенные сторонники шанзотбы Бадамдоржа использовали любую возможность, чтобы отдалить его от богдо.

Однажды в толпе, собравшейся возле виселицы, встретились На-ван и Очир-бээс, и Максаржав, который оказался неподалеку, услышал, как один сказал другому:

— Эти виселицы — дело рук Максаржава, которого назначили командующим.

Но это назначение оказалось только уловкой барона Унгерна, все вопросы барон решал сам со своей свитой, а чтобы сохранить все в тайне, они говорили обычно на русском или на немецком языке. Максаржав был возмущен. Никогда еще не попадал он в такое нелепое и унизительное положение.

Монголы назвали этот год, когда они испытали столько страданий, когда им пришлось спасаться от гаминов в горах, «годом панического бегства». Люди бросали свои дома, государство утратило силу, паника охватила всех. Одни спешили на запад, другие — на восток. Всюду царило запустение, даже собак по было слышно в аилах. Тоно юрт были плотно закрыты, скот разбежался. Люди стали сторониться друг друга.

Когда Гунчинхорло приблизилась к двум серым юртам, она не увидела нигде ни собак, ни скота, ни людей. Двери обеих юрт были закрыты и подперты снаружи кольями. Она села отдохнуть, прислонившись к стене.

Наступил вечер, но никто так и не появился. Женщина встала, заглянула в щель: в юрте все разбросано, даже молоко так и осталось стоять на тагане. Она собрала валявшееся подле юрты тряпье в кучу, улеглась, укрывшись куском войлока, и уснула.

Наутро, убедившись, что хозяева, видимо, покинули аил, она отворила дверь и вошла в юрту, чтобы поискать какой-нибудь еды. Нашла засохшие и заплесневевшие куски хлеба, поела, запила молоком и, снова закрыв дверь, зашагала дальше, ведя в поводу своего верблюда.

Горы были уже близко, и она села отдохнуть, как вдруг вдали показался всадник. Гунчинхорло вздрогнула. Вскоре к ней подъехал молодой парень, поздоровался и спросил:

— Вы видели за тем холмом, на юго-востоке, две серые юрты?

— Не только видела, я ночевала там. Очень устала и все надеялась, что придут хозяева.

— Долго ждать пришлось бы. Так как наши юрты? Целы?

— Мне хотелось есть, я решила зайти поискать еды.

— Эх, бедняга. Что нашла-то?

— Да там все разбросано... Я не стала ничего трогать, только выпила молока, а потом закрыла дверь и ушла. Вы туда вернетесь еще?

— Мы беженцы. Услышали, что гамины уничтожают все на своем пути: и людей, и скот, — убежали из дому, бросили все имущество. А вы гаминов не встречали?

— Нет, не встречала. Я иду в свое кочевье. Не знаю, что меня там ждет... Жив ли отец...

— Так иди к нам. Мы слуги богача Дагдана. Моя жена и дети спрятались там, в барханах. Брось-ка ты своего верблюда. Садись на моего коня, а я пойду пешком.

Гунчинхорло отправилась с ним.

Барона Унгерна удостоили звания хана, высокого титула дархан-хошой-чин-вана и звания великого полководца, основателя государства, поднесли ему зеленый паланкин, желтую курму[Курма — желтая куртка, служившая знаком отличия.] и шелковые поводья. Максаржаву вначале все это показалось смешным, по потом он почувствовал горечь и раздражение.

«Дело не в том, что мне самому хочется этих титулов и чинов, горько сознавать, что обесценивается само понятие «правительственная награда», ведь она дается за заслуги перед государством... А тут чужеземец, который захватит завтра всю страну, получает высокие титулы, и звание, и даже награду... Когда мы взяли Кобдо, какой награды удостоились мои воины? Чего стоят мои чины и титулы в таком случае? Как вспомню «правительственное совещание», на котором я присутствовал после возвращения из тюрьмы, так прямо сердце щемит. Мучительно сознавать, что мы получили свободу из рук этого барона! Он, конечно, помог нам изгнать гаминов, но еще неизвестно,, кто хуже — гамины или белогвардейцы. Теперь вся надежда на Народную партию. Если мы добьемся осуществления наших планов, то, может быть, наша измученная родина обретет наконец мир...»