Чаша цикуты. Сократ

   — Но ты, Сократ, вчера, не называя их имён, поддержал их. Разве не так?

   — Не так, Критий. Я говорил не об Аните и Ликоне, а о благе афинян. О благе людей, которым отпущено жизни не больше, чем мне и тебе. Прекрасна твоя мысль, что все со временем станут одним народом, что мудрые одержат верх над сильными, что спартанец, перс или фракиец будут жить и мыслить, как афиняне, ничем от них не отличаясь. Истина, благо и совершенство пробьют себе дорогу всюду, на всей земле. Так будет. Но когда, Критий? Может быть, через тысячу лет, может быть, через две. Но мудрые уже теперь должны жить в мудром государстве, а не под пятой грубых завоевателей. Сейчас, Критий. Далёкие цели потому и называются далёкими, что мы не можем их достичь. К тому же ты говоришь одно, а делаешь другое. Ты сочиняешь гимн в честь богини Афины, а твои надзиратели растирают в ступах семена цикуты. Ты печёшься о мудрости и затыкаешь мне рот, хотя помнишь, что сказала обо мне Дельфийская Пифия. Надо мудро мыслить, мудро говорить и мудро поступать. Ты же думаешь одно, говоришь другое, а делаешь третье. Кто стал во главе государства, тот должен быть учителем народа, а не его палачом. Ты, Критий, палач, — сказал Сократ.

   — Подожди, — остановил его Критий. — Не торопись. У нас ещё есть время, и мы можем продолжить нашу беседу, учитель, — сказал он, произнеся слово «учитель» так, словно обозначил им что-то гадкое. — Давай рассудим, являешься ли ты сам другом народа. Смотри, ты воспитал Алкивиада, а он принёс афинянам тьму несчастий. Такие вожди народа, как Анит и Дикон, приговорят тебя к смертной казни, если придут к власти. Ты воспитал меня. Ты воспитал Хармида, а он мой друг. Тебе и это не простят демагоги, которых, кстати, ты не считаешь ни мудрыми, ни благородными. Вспомни ещё об Аните-младшем, который сегодня с нами и завтра станет позором для своего отца. Анит-младший — твой ученик. Ты скорее служил нам, чем народу, над глупостью которого ты столько потешался на площадях. Вожди народа убежали из Афин, чтобы издалека мстить мне. А ты здесь, со мной, в моём доме. Никто не знает, о чём мы говорим, но все скажут: «Сократ был гостем Крития». И вот получается, Сократ, что если я, Критий, тиран, которого ты называешь палачом, не казню тебя, то тебя казнит народ, о благе которого ты так хлопочешь. Ты попал меж двух жерновов, Сократ. И знаешь ли почему? Люди должны жить по установлениям богов и государства, а ты возомнил, что тебе известна правда, которая выше установлений и законов. Ты — сам себе Бог и сам себе государство. Ты вопрошаешь собственную душу, ищешь в ней истину и судишь всех: и тиранов, и вождей народа, и сам народ. Разве ты Бог, Сократ?

   — Конечно, не Бог, — усмехнулся Сократ. — Но я открыл способ, каким каждый человек может обнаружить в себе божественную истину. Боги нам её дали, а мы заключили её в тёмную скорлупу невежества.

   — И потому ты отвергаешь богов, которых чтит народ. Знаешь ли ты, что это преступление?

   — До тех пор, пока народ невежествен.

   — Тогда сделай его умным, Сократ, — засмеялся Критий.

   — Это работа не для одного человека, — ответил Сократ. — Но одно народ может сделать сам: стать свободным. Избавить от невежества можно только свободный народ. Народ, не знающий страха. Свобода — такое благо, Критий, от которого афиняне никогда не откажутся. Они добьются свободы. Вопреки тебе. И тем самым сделают шаг к истине. Их на этом пути никто не остановит. Как нельзя остановить солнце. Ты это знаешь. Меня убьёт невежество народа. Либо ты, Критий. Тебя убьёт истина. Свободные и просвещённые люди пожалеют меня. Тебя — проклянут. Будущее принадлежит свободным и просвещённым. Потому что и то и другое — благо. А ты — зло.

   — Какая тебе радость в том, что тебя когда-то пожалеют, и какая мне печаль от того, что меня когда-то проклянут? Радость и печаль имеют смысл только здесь, при нашей жизни. Я собираюсь жить долго и без печали. То же предлагаю и тебе, Сократ. Ведь там — ничто. Ты сам говорил. Смерть — зло. Вот послушай. — Критий встал, подошёл к свиткам и, взяв один из них, развернул. — Вот послушай. Это Сафо:

   — Что скажешь?

   — Только то, что сказала Сафо. А жизнь — благо. Для всех. Ты же многих лишил жизни, прежде чем на то последовала воля богов.

   — Как знать, — ответил Критий. — С помощью искусства, которому ты меня обучил, я обнаруживал в своей душе, что люди, которые казнены, достойны смерти. И если, как ты сказал, мы обнаруживаем в нашей душе божественные истины, то, стало быть, я исполнял волю богов. Боги вещают через душу каждого. Чем же моя душа хуже других?

   — Как же ты обнаружил в своей душе смертный приговор для Алкивиада, для брата твоего? — спросил Сократ.

   — Вот, — вздохнул Критий. — Я ждал, когда ты задашь мне этот вопрос.

   — Почему же ждал?

   — Потому что знаю: ты убеждён, что Алкивиада убил я. — Критий передёрнулся, бросил свиток со стихами Сафо и вернулся к Сократу. Теперь он стоял перед ним подбоченясь, смотрел сверху вниз, глаза его были злы, скулы побелели, и брови сошлись на переносице.

   — Или отойди, или сядь, — сказал Сократ. — От тебя так пахнет благовониями, что мне трудно дышать.

Критий сел, опустив руки между колен.

   — Я знаю, почему ты так думаешь, — сказал он. — Вчера ты разговаривал с Феодатой, служанкой Тимандры. Но всё, что она сказала тебе, ложь. Она и Филомел, её любовник, сами убили Тимандру, чтобы завладеть её драгоценностями. Сегодня их задержали в Пирее, с ними была шкатулка с драгоценностями Тимандры. Они во всём признались. И будут казнены. — Критий поднял голову. — Как убийцы Тимандры. Ты можешь повидаться с Феодатой и Филомелом, хотя в этом нет нужды: они во всём сознались. Кстати, и в том, что приходили к тебе в лавку башмачника Симона. Одному я не поверил и велел это вычеркнуть из их показаний: они утверждают, что часть драгоценностей Тимандры передали тебе и просили переслать их заговорщикам. Ведь этого не было, правда? Я велел вычеркнуть, но, если ты подтвердишь. — Критий пожал плечами, — тогда я велю восстановить сказанное ими. Впрочем, они могут повторить это на суде, потому что они люди низкие, презренные рабы. Для них это хоть и малое, по оправдание: не просто убили и ограбили свою госпожу, но ради победы Фрасибула, ради блага афинян, страдающих под властью тирана... Поэтому я приказал казнить их без суда. Но если ты будешь настаивать... Словом, решай сам. Ты можешь встретиться с ними, как я уже сказал. Ну? Или тебе надо подумать? Я оставлю тебя на какое-то время, посиди один, подумай. — Критий потёр ладонью ухо и встал. — Посидишь?

   — Посижу, — ответил Сократ.

Уходя, Критий оглянулся, задержал шаг, сочувственно улыбнулся и сказал:

   — Пей вино и ешь гранаты. Не стесняйся.

Сократ так и поступил. Зачерпнул из кратера полную чашу вина, выпил одним духом и принялся есть гранат. Потом подошёл к письменному столу Крития, взял чёрную скиталу и спрятал её под хитон. Он не знал, сколько времени отпустил ему Критий на размышление, и потому старался осмыслить случившееся быстро. В одном он был совершенно уверен: о поимке Феодаты и Филомела Критий ему соврал, придумав всю эту историю тут же, сидя рядом с ним. Он хорошо помнил привычку Крития потирать ладонью ухо, что-либо сочиняя. О привычки! Они сопутствуют человеку всю его жизнь. Вот и у него, у Сократа, есть одна привычка, которую давно подметила Ксантиппа: он непременно облизывается перед тем, как пригубить чашу с вином. Вполне безобидная привычка. Но, вспоминая о ней, он всякий раз намеревается отделаться от неё. И не может. Вот и теперь, кажется, он облизывался, как сладострастный Силен, поднося к губам дорогую чашу с прекрасным вином...