Подари себе рай

— Что же вы, хлопчики, делаете? Разве ради этого мы шли в тюрьмы и ссылки, гибли на баррикадах, сражались в Гражданку?! Опомнитесь, пока не поздно. Если уже не поздно…

Никита проснулся, сладко потянулся, зажмурился — совсем как когда-то в детстве, ему, еще сонному, мама даст кружку ряженки и ломоть теплого хлеба, и он с ватагой мальчишек побежит на луг кувыркаться в высокой, душистой траве, или на речку ловить жереха, или в лес собирать ягоды, — нежные капельки земляники и иссиня-сизые точки черники — сладкий сок течет по подбородку. Открыл глаза, увидел телефонный аппарат на столе — и тотчас вспомнил сон, Петровского, его слова. Телефон разрывался, он и разбудил первого секретаря КПУ. Никита нехотя поднялся, взял трубку, спросонья хрипло сказал: «Хрущев слушает». «Извините, Никита Сергеевич, — вкрадчиво прозвучал голос помощника, — но вы велели разбудить вас в шесть тридцать». — «На кой ляд? Ведь пленум в девять». — «До пленума вы планировали с Успенским провести допрос бывшего второго секретаря киевского обкома Костенко». Молчание. «Да, верно. Машину через десять минут к подъезду»…

На новом месте работалось Никите в охотку, радостно, жертвенно. Людей не жалел, но и себя не щадил. Спал по четыре-пять часов в сутки, про отдых забыл, с женой и детьми виделся урывками. «Усердие не по разуму», — ворчали за спиной и недруги, и даже нейтрально настроенные чиновники самых разных рангов. Сравнивали мягкость, обходительность, долготерпение Косиора с резкостью, нахрапистостью, грубостью его преемника. Иногда даже шли с жалобой на Хрущева ко второму секретарю ЦК Михаилу Бурмистенко. Тот успокаивал: «За дело радеет Никита Сергеевич. Горит на работе. Несдержанность, срывы — все это от усталости, перенапряжения». Бурмистенко недоговаривал, но и без того было ясно — обычное нагнетание темпов развития экономики, атмосфера всеобщей гонки, определявшиеся лозунгом «Догоним и перегоним Америку!», усугублялись предельно, безудержно бушевавшей по всей стране истерией поиска врагов народа. Безнаказанность доносительства — явного и анонимного — порождала эпидемию добровольного фискальства, способствовала сведению счетов, свершению подленьких, подлых и подлейших предательств. Партийных. Производственных. Семейных…

Хрущев хорошо помнил историю, рассказанную ему Бурмистенко. «Дней десять назад в Харькове на партсобрании в Облздравотделе одна врачиха встает и говорит, указывая на сидящего в президиуме замзавоблздравом Медведя:

— Я этого человека не знаю, но по глазам его вижу, что он враг народа.

Медведь тут же встает с места и говорит:

— Я эту женщину не знаю, но по глазам ее вижу, что она — блядь, на которой пробы негде ставить.

Теперь рассказ об этом как анекдот гуляет по всей Украине». — «Не выясняли, почему она хотела этого Медведя в лагеря загнать?» — «Дело нехитрое. Он какое-то время был ее тайным любовником. Но с женой не захотел расходиться. Нет ничего страшнее мести брошенной любовницы. Только находчивость Медведя и спасла».

Теперь Никите частенько приходилось принимать участие в допросах. В Москве он ставил свою подпись под расстрельными списками, в большинстве случаев не задумываясь и не задавая лишних вопросов (это было и опасно, и, в свою очередь, вызывало злобно-угрожающие ответные вопросы следователей и прокуроров). Там он знал, что после него будет поставлено еще по меньшей мере две-три решающие подписи. Здесь, в Киеве, он был вершителем судеб, здесь его слово и подпись были окончательными. Здесь он был главным. Самым главным. Свора соглядатаев из Москвы, которые мнили себя независимым и потому сверхнадежным оком государевым, опасности для него не представляли. У него были везде и всюду свои тайные осведомители, и он, держа ежедневную связь со Сталиным, Маленковым, Берией (реже — с Молотовым), умело упреждал любые открытые или завуалированные наветы вольных и невольных, открытых и тайных, добровольных и вынужденных правдолюбов, ревнителей партийной чистоты, адептов революционной бдительности.

Слепая жестокость чекистов, бывало, оборачивалась против них самих. Однажды на прием к Никите (он ввел, как и в Москве, два дня свободного прихода посетителей) явился молодой сельский учитель. Когда он вошел в кабинет, Хрущева поразил его вид — от природы могучего телосложения человек был сгорблен, как старец, руки дрожали, щека и лоб в свежезарубцевавшихся шрамах. «Это что еще за участник битвы русских с кабардинцами?» — при взгляде на посетителя вспомнил Никита одно из любимых выражений Сергея и улыбнулся.

— Мой вид вызывает у вас смех? — обиделся чуть не до слез парень.

— Я совсем по другому поводу, — сухо ответил Никита, которому не понравилась реакция («Тоже мне, кисейная барышня!»).

— Это результаты моего пребывания в остроге новоявленных опричников. — Учитель обхватил одну кисть руки другой и спрятал их под стол. — Выколачивали признание.

Никита молчал, и парень, подождав минуту, продолжил:

— Я учительствую в Винницкой области, сосед наш — румынская Бессарабия. Я должен был сознаться, что являюсь связным между украинским подпольем и румынской сигуранцей.

Никита продолжал молчать, и учитель почти зло спросил:

— Вам неинтересно, какое гнусное беззаконие вершится под благородной эгидой закона?

— Я внимательно слушаю. Не нервничайте и продолжайте.

— Не нервничайте? Хотел бы я посмотреть на вас, побывай вы в моей шкуре хоть сутки. А я под пытками и побоями — непрерывными! — провел в застенках пятьдесят два дня и пятьдесят три ночи. Чуть с ума не сошел — семь суток спать не давали. — Он судорожно сглотнул слюну, мотнул головой, словно отгоняя кого-то, и вновь заговорил: — Они хотели, чтобы я показал, что главою подполья, цель которого — свержение советской власти, является председатель совнаркома Украины Демьян Сергеевич Коротченко.

— Что-о-о?

— Да-да, именно Коротченко.

— Это клевета! Такое мог выдумать только враг!

— Я тоже так думаю. Поэтому я выдержал все, но не дал показаний. Но их же требовали у меня три разных следователя. Все утверждали, что дни Коротченко сочтены и он вот-вот будет арестован и расстрелян.

— Вы очень правильно сделали, товарищ… — Хрущев заглянул в пропуск, — товарищ Грицько, что пришли ко мне. Езжайте спокойно домой, работайте. Желаю вам успехов и счастья. А с этим делом мы разберемся и виновных накажем со всею строгостью, даю слово.

Хрущев знал Коротченко много лет. Знал и то, что он пользуется полным доверием Сталина, ведь именно Сталин и рекомендовал Коротченко, который был первым секретарем Смоленского обкома, на пост руководителя украинского правительства. Как только винницкий учитель ушел, Хрущев позвонил Сталину и рассказал о только что состоявшейся беседе.

— Это безобразие! Коротченко — преданный большевик, и мы никому не позволим клеветать на него безнаказанно! — услышал Никита голос вождя. И по редко выражаемой эмоциональности понял: и его беседа с учителем, и быстрый звонок в Москву работают на укрепление его, Хрущева, авторитета и позиций в самом верхнем эшелоне партии.

Вскоре из Москвы на Украину был послан следователь по особо важным делам Шейнин. В ходе разбирательства были выявлены все, принимавшие участие в стряпании «дела Коротченко». Инициатор, главный винницкий чекист, и три сотрудника республиканского наркомата, особо ретиво его поддержавшие, были арестованы и по приговору «тройки» расстреляны. В очередной приезд в Москву Хрущев в одном из застолий произнес тост:

— За дорогого товарища Сталина, который, как любящий отец своих сыновей, хранит и оберегает лучших бойцов партии!

Члены Политбюро встретили этот тост одобрительными возгласами. Берия, перегнувшись через уставленный винами и яствами стол, сказал Хрущеву: «Ты знаешь один случай, с Коротченко. Я знаю много таких случаев. Мудрая Фемида товарища Сталина всегда руководствуется соображениями высшей справедливости».

От вечно бодрствовавшей Фемиды вождя в Москве не отставала Фемида его энергичного выученика в Киеве. Окаянный молох безрассудства и ненависти, обескровивший Украину, после его приезда безжалостно, со все растущим аппетитом пожирал новые и новые жертвы, чудовищный маховик репрессий набирал обороты. И не было силы, которая могла бы его остановить. Разве что еще более страшный молох…