Волки и волчицы

— Когда б вы все помнили, что смерть — лишь пауза, вы бы не суетились…

Так Нарушитель путешествовал сквозь века, умея выбирать наиболее благоприятные для своих желаний условия существования. Он кочевал из тела в тело, по-настоящему глубоко наслаждаясь человеческими чувствами, но с каждым разом вхождение в чужое тело давалось ему труднее и труднее.

Сейчас, собрав все силы, бывший жрец заставил себя открыть глаза и поднялся на четвереньки. Пролитое вино и обильные следы тошноты превратили его тогу в липкое тряпьё.

Нарушитель-Валерий неторопливо обвёл взглядом атриум.

— Надо уезжать из Рима, — проговорил он. — Завтра будет совершено покушение на императора, многие из участников заговора не устоят под пытками, и у кого-нибудь да сорвётся с уст имя Валерия Фронтона. А я пришёл сюда не для того, чтобы сгинуть в подвалах или быть разорванным на арене голодными тиграми, хотя этот жизненный опыт тоже интересен.

Он толкнул тяжёлую дверь и хлопнул в ладоши, подзывая рабов.

— Приготовьте мою парильню.

Рабы испуганно смотрели на его загаженные одежды и опрокинутую мебель.

— Пока я буду мыться, сложите вещи в дорогу. Я уезжаю сегодня…

Вечером он покинул дом Валерия Фронтона, распорядившись, чтобы повозка с вещами ехала без остановки на загородную виллу, а сам, привыкая к новому телу, решил пройтись по городу в сопровождении слуги, который вёл за ним лошадь.

На форуме большая толпа собралась перед торговыми лавками. Подойдя ближе, Нарушитель-Валерий увидел на подмостках мужчин, женщин, юношей и девушек. Все они были почти нагие, у каждого на шее висела маленькая дощечка с надписью. На головах большинства лежали лавровые венки, с помощью которых продавцы помечали захваченных в плен; на головах других рабов сидели белые шерстяные колпаки, что говорило о том, что купец не мог сказать ничего о качествах раба и снимал с себя всякую ответственность за них; у тех рабов, которые были привезены из-за моря, ноги были побелены мелом. Всё имело своё значение, свой смысл.

«Да, — покачал головой Нарушитель-Валерий, внимательно разглядывая выставленных на продажу рабов, — эти бедняги ничего не понимают. Как жаль, ведь жизнь могла бы стать для них совершенно иной при тех же самых обстоятельствах…»

Отталкивающей наружности человек, разгуливая перед своим живым товаром, обращался к толпе:

— Посмотрите на этого юношу! Какой он белый, какой прекрасный с головы до пят! Полюбуйтесь его чёрными глазами! Обратите внимание на его чудесные чёрные волосы! Он здоров и телом и душой. Вот его зубы, вы видите, какие отличные зубы, они сверкают на солнце, как жемчуга! Я ручаюсь за его честность и кротость, он послушен малейшему знаку!

Кто-то потребовал раздеть раба, чтобы посмотреть, не было ли у него каких-нибудь скрытых недостатков. Другой покупатель заглянул юноше в рот, подёргал его зубы, затем пощупал его ягодицы, сунул палец между них, взвесил на ладони его гениталии.

— Это прекрасный товар! — продолжал громко нахваливать продавец и шлёпнул раба по щекам. — Слышите, как отдаётся? Какое упругое тело! Болезнь никогда не будет в состоянии одолеть его. И за такой товар я прошу всего восемь тысяч сестерций! Разве это цена для настоящего ценителя?

Обновлённый Валерий неопределённо покачал головой. Каждый раз, когда ему приходилось заполнять чужое тело своей сущностью, Нарушитель чувствовал себя странно: становясь человеком, он получал возможность быть, как все, но всё же сильно отличался от всех, чувствовал себя чужаком. Он был человеком, но уже почти не понимал человеческой сути. Всякий раз смерть стирала из его памяти то, что называется пристрастиями. Их отсутствие делало его другим существом.

Он улыбнулся. Ему, снова ворвавшемуся в жизнь, хотелось улыбаться. Люди казались ему забавными детьми, поведение которых вызывало добрый смех.

Марцел — начальнику тайной службы Корнелию Урсу.

Привет!

Ты осведомляешься, чем я занят в твоё отсутствие. Я загружен моими обычными обязанностями: слежу за врагами и друзьями, пытаясь быть вездесущим.

Против Клавдия сплетён заговор, паутиной которого охвачено множество вольноотпущенников и несколько патрициев. Но расскажу по порядку.

Два дня назад Валерия Мессалина принимала в своих личных покоях жену Траяна Публия, на которого пало обвинение в убийстве Маркуса Юния. Насколько мне известно, Антония прежде никогда не разговаривала с Валерией Мессалиной с глазу на глаз. От меня не укрылось, что она с восхищением разглядывала императрицу, хоть и старалась не выдавать своих чувств.

Должен сказать, что я сам всегда удивляюсь, насколько праведной, полной достоинства и твёрдости кажется Мессалина! А уж никто лучше меня не знает, какова она на самом деле. Когда мне случается наблюдать через потайные отверстия в стенах за её диким и чуть ли не безумным распутным весельем, то я поверить не в силах, что при посторонних она может вести себя столь любезно и сдержанно. Сколько бы слухов ни ходило по Риму об этой своенравной женщине, каждому, кто сталкивается с ней в официальной обстановке, она кажется олицетворением чистоты. Уверен, что у Антонии сложилось такое же мнение. Хотя, конечно, на мужчин Мессалина производит куда более сильное впечатление, чем на женщин, ибо тело её обладает всеми достоинствами и непреодолимой притягательностью.

Императрица отбросила ненужные предисловия и спросила:

— Ты пришла поприветствовать меня или просить за мужа?

— Зачем скрывать то, о чём ты с такой лёгкостью догадалась, моя госпожа? — Антония говорила почтительно склонив голову, но не сводя глаз с Мессалины. — Ты установила здесь величественный покой и принимаешь под своим кровом как самых знатных, так и самых бедных граждан. Разве не служит это примером скромности и справедливости? Тебе известны все тайны этого дворца, тебе подвластно сердце императора. Я уверена, что ты не позволишь свершиться несправедливости над невиновным.

— Ты так сильно любишь своего мужа? Редкое качество в наши дни, — Мессалина была удивлена.

— Нет, я не стану обманывать тебя, повелительница богов, я не люблю Траяна, он тоже не любит меня. Скажу больше: Траян гнусен и низок в отношениях со мной, но справедливость требует сказать, что он не способен на убийство. Думаю, что даже себя не сумеет он поразить мечом, ни вскрыть вены, чтобы добровольно покинуть этот мир. Он слишком труслив для этого, слишком любит своё тело и удовольствия. И я пришла, чтобы сказать: его трусость должна быть его адвокатом в этом обвинении.

— Почему же ты просишь за него?

— Я прошу за себя. Ведь если его осудят, то и на меня может перекинуться гнев Клавдия, и тогда у меня отберут всё имущество. Как я буду жить?

— Мне нравится твоя честность, Антония. Подойди ко мне, — Мессалина сделала едва уловимый пригласительный жест рукой, — я хочу поцеловать тебя несмотря на то, что принцепс [8] отменил дворцовые лобзания [9]. Ты мне приятна, а мне доставляет удовольствие целовать тех, кто пришёлся мне по сердцу. Я уверяю тебя, что, как бы ни завершились слушанья, твоё положение не пострадает… Скажи мне, твой муж хорош собой, как о том ходит молва? Не зря ведь его нарекли Прекрасноликим? Впрочем, я сама увижу это сегодня…

И она увидела его в тот же день.

Сенат не был допущен к рассмотрению дела об убийстве Маркуса Юния, оно слушалось келейно в покоях принцепса, в присутствии Мессалины. Клавдий чувствовал себя нездоровым и внимал речи обвиняемого, прикрыв глаза рукой. Мессалина же, наоборот, впитывала каждое слово Траяна, не отводя от него взора. То и дело она шептала что-то на ухо мужу и совсем редко — сидевшему рядом с ней Суилию.

Как ты знаешь, с некоторых пор Мессалина приблизила к себе Суилия, сделав его официальным дворцовым обвинителем. Он злобен и нагл. Совсем недавно он выдвинул обвинение против одного выдающегося римского всадника, вменив в вину ему приснившийся тому ночью сон — он будто бы видел Клавдия в венке не то из колосьев, перевёрнутых вниз, не то из виноградной лозы с поблёкшими листьями, и истолковал свой сон как предвещающий принцепсу смерть в конце осени.