Волки и волчицы

— И ты уйди, — обратилась она к Памфиле, — я буду говорить только с Гаем.

Вскоре в большой комнате наступила полная тишина. Антония взяла мальчугана на руки и крепко поцеловала.

— Я скажу сейчас тебе то, что не знает никто на всей земле. Но это будет единственный раз, когда я скажу тебе это, малыш. Если боги захотят, твоя младенческая память сохранит в твоей чудесной головке мои слова, — внезапно она замолчала, а потом продолжала со вздохом. — Впрочем, зачем? Ничего я тебе не скажу, потому что у всех стен имеются уши. Никому нельзя доверять. Живи, Гай, как живёшь. Взрослей, мужай, жди своего отца, ищи любовь… Что ещё я могу сказать тебе?

Целлулоидный мир

Алексей Кирсанов изнемогал. Каждая клетка его тела была словно изъедена червями. Он физически ощущал в себе дырки, из которых выползли отвратительные твари, чувствовал истекавшую сквозь эти дырки жизненную силу. Воздух сгущался вокруг него. Воздух душил Алексея.

Кирсанов ненавидел состояние опьянения, но не мог справиться с собой: как только на него накатывала душевная смута, он хватался за бутылку. В первые минуты Алексей расслаблялся, давящая тяжесть отступала, напряжение таяло, появлялась лёгкость, мягкая затуманенность сознания, в которой угадывались милые сердцу образы. Он вливал в себя очередную рюмку, чтобы удержать все это, но размытость перед глазами делалась с каждой минутой сильнее, образы мутнели, расплывались. Запотевшее стекло сознания становилось вдруг непроницаемым, и Алексей впадал в панику. Творческие струны провисали, начинали звучать уныло и тоскливо.

— Мать твою…

Обычно хандра наваливалась на Кирсанова, когда ему казалось, что его замысел не имеет практической реализации. Но когда появлялись деньги на экранизацию его сценария, он впадал в ещё более ужасную депрессию, ибо начинал бояться собственного замысла, его размаха, его наглости, его гениальности. Алексей всегда избегал слова «гений», полагая, что однажды это слово погубит его.

— Я ничего не хочу! — говорил он в студенческие годы. Мне не нужна слава, не нужно ничего такого! Дайте мне только возможность делать кино!

Его жажда делать кино не знала границ. Он был неутомим. О его студенческих работах заговорили сразу, преподаватели поражались неистощимости его воображения, называли гением. Но Алексей суеверно отмахивался. Он хотел работать, хотел реальных результатов. Гений же, по представлениям Кирсанова, был обречён на непонимание, а потому — на невозможность творить для людей.

— Кинематограф энтузиастов остался далеко в прошлом, — рассуждал Алексей. — Эпоха по-настоящему независимого искусства канула в Лету. Разве найдётся сегодня новый Гриффит [11], способный, будучи независимым режиссёром, снять «Рождение нации» или «Нетерпимость»? Нет! Сегодня режиссёр — раб продюсера! А я хочу творить и не зависеть при этом ни от продюсеров, ни от банкиров, ни от кого бы то ни было ещё! Режиссёр должен быть творцом, а не исполнителем чужой воли!

Фильмы Алексея Кирсанова имели сильный резонанс, некоторые стали культовыми. Но всякий раз, испытав шумный успех, Алексей впадал в уныние, терял интерес к жизни. Всё виделось ему в чёрном цвете, всё казалось скучным, банальным, бессмысленным. Однако стоило искре нового творческого замысла зародиться в его сердце, и Кирсанов становился деятельным, начинал тормошить своих друзей, завлекал актёров и актрис разговорами о новом фильме, не спал сутками, трудясь над сценарием…

В этот раз волна беспокойства захлестнула Алексея, когда для этого не было никаких видимых причин. Уже второй месяц он снимал «Вечный Город» — фильм, который назвал делом своей жизни. Всё шло гладко. Алексей чувствовал, что стоял на пороге чего-то великого, таинственного, первоосновного. Всё его существо пропиталось распиравшим его ожиданием. Вот-вот перед ним должен был открыться неведомый ему доселе мир. И вдруг…

Всю свою жизнь — все сорок лет — Алексей Кирсанов ощущал присутствие какого-то иного мира подле себя, именно оттуда к нему приходили слова, фразы, идеи, кто-то нашёптывал их, подсказывал, иногда даже показывал во сне целые сцены, словно на объёмном киноэкране. Но в реальной жизни Алексей никогда не сталкивался ни с чем таинственным. И вот вдруг перед ним во плоти предстала Антония, приходившая к нему чуть ли не полгода в его дремотных состояниях, перетекавших из ночи в ночь, как многосерийный фильм.

После этого случая Алексей понял, что в его душе произошёл окончательный надлом. Копившиеся в Кирсанове сомнения в том, что его фильм далеко не так правдоподобен, как того хотелось, внезапно прорвались, как давно мучивший гнойник. Попытки перенести всё увиденное во сне на съёмочную площадку ни к чему не приводили. Чем детальнее воспроизводил Алексей события и чем старательнее играли актёры, тем менее удовлетворённым становился режиссёр. Будучи не в силах разобраться в собственной неудовлетворённости, он злился на себя, но срывал недовольство на других. В такие минуты он становился почти неуправляемым, противоречить ему было невозможно. Он бережно вкладывал в актёров свои переживания, внушал им состояния, без которых невозможно было оживить персонажей его снов, и люди послушно исполняли все прихоти Кирсанова. Но когда что-то не получалось на съёмочной площадке, Алексей приходил в бешенство. Вспыльчивость делала его отвратительным. В конце концов он устроил разнос творческой группе и безо всякого видимого повода объявил, что никаких съёмок больше не будет.

Запершись у себя дома, Кирсанов принялся пить, испытывая отвращение к себе и ненавидя себя за свою несдержанность. Он не отвечал на телефонные звонки, не давал никому знать о себе. Съёмочная группа впала в панику. Алексея любили, уважали, немного побаивались и мирились с его характером, подчиняясь силе его неотразимого таланта. Он умел очаровывать и всегда, собирая компании, наполнял атмосферу духом флирта и интриги. Женщины мечтали стать его любовницами, мужчины хотели попасть в число его друзей. Впрочем, никто не мог сказать наверняка, обладал ли Алексей Кирсанов качествами, отличающими надёжного друга, и можно ли было на него положиться в трудной ситуации. Никто не знал этого наверняка, да никто и не задавался таким вопросом. В Кирсанове любили прежде всего художника, обожали в нём творца, которому не было равных и который мог увлечь за собой любого, даже человека противоположных убеждений. Быть может, по этой причине ему прощали любые выходки.

Однако такой выходки — чтобы режиссёр бросил группу и беспричинно остановил съёмки — от него никто не ожидал.

На третий день запоя, ближе к ночи, взломав замок входной двери, к Алексею ворвался его младший брат Михаил, который, впрочем, из-за своей непомерной полноты выглядел значительно старше. Он обнаружил Алексея посреди комнаты на полу, режиссёр громко храпел, запрокинув высоко подбородок и прижав к груди пустую бутылку, содержимое которой было, похоже, не выпито, а пролито на пол.

Утром Михаил заставил брата принять горячий душ, напоил крепчайшим кофе, затем налил ему и себе по стакану холодного пива и стал ждать объяснений. Фигура бородатого Михаила выглядела гигантской глыбой по сравнению с узкоплечим Алексеем. За окном мирно щебетали птицы.

— Если бы не перегар, — сказал Михаил, глядя в осунувшееся лицо режиссёра, — то я бы сказал, что передо мной сидит христианский мученик, прошедший семь кругов ада и вернувшийся к нам, чтобы поведать о своих похождениях. Рожа у тебя измождённая, как на иконе, такие же тёмные фонари на половину физиономии.

— Хватит сверлить меня глазами, — проворчал Алексей, раздражённо и вместе с тем смущённо прикрывая ладонью помятое лицо. Он ненавидел состояние похмелья. Всякий раз, когда ему случалось крепко напиваться, Алексей чувствовал себя преступником, не заслуживающим прощения.

— А что мне, по-твоему, остаётся делать? Я только и могу что буравить тебя взглядом в надежде, что ты… вернёшься в строй, — хмыкнул Михаил, взял губами сигарету из пачки и снова уставился на брата выпученными глазами. — Все дёргаются, психуют, ничегошеньки не понимают, а ты молчишь, пропал, сбежал, растворился… Хер знает что позволяешь себе! Тебе наплевать на ребят? Тебе наплевать на «Вечный Город»? — он мягко щёлкнул зажигалкой, глубоко затянулся и выпустил облако голубоватого дыма. Дым медленно расплылся и заслонил от Алексея бородатое лицо брата.