Золото Югры

Иван Васильевич отвернул лицо к темнеющим по погоде слюдяным окнам горницы. Помолчал. Потом прогудел горлом:

– Пусть будет Макарка Старинов… Я ведь, Осип, как бы заранее разгадал твой ответ насчет верного человека. Неделю назад послал особых гонцов в Кирилло-Белозерский монастырь за твоим племянником… Сейчас он сидит в Юдино, при англицком после, или кто он есть, этот капитан Ричардсон. Отпиши Макарке моим именем, чтобы тотчас спешил на Москву. А прибывши, тайно стал на твоем дворе. Тайно же и приведешь его ко мне…

Осип Непея хлипнул носом. Само так вышло. Царь Иван разом взбесился:

– Одурел на старости лет? Тоже о казнях думаешь? А о государстве подумал? То, что я по молодости лет сотворил, то мною отмолено на сто лет вперед! У Макарки Старинова и волос с головы не упадет. Но страху он натерпится. Ибо я ему такую грешную стезю замыслил, что хоть в петлю лезь. Но хочу лично дать тебе уверение, что твой Макарка от меня в петлю не полезет. От совести своей может полезть, а от меня нет…

Осип все же не удержался. Макарка Старинов остался последним из мужиков в его хилом роду. Бабья много, а мужика – нет. А это уже не род, а так – безродье. Потому нечаянно хлипнул носом еще раз. И спросил с горловым сипом:

– Какую ты моему племяннику стезю затеял, великий государь? Может, лучше меня на ту стезю поставишь?

Иван Васильевич долго смотрел в темнеющее окно. Потом повернул лысую голову навстречу просящим глазам своего любимца. Сухо ответил:

– Исполнит твой племянник… моим соизволением… измену своей Родине, царю и нашему государству.

Глава шестая

Ричардсон, англицкий капитан, совсем оплыл телом и засалился душой. Третью неделю он сидел в огороженном остроге с названием Юдино. Сидел при дворе майора немецких рейтаров Гансе Штебине. Рейтары, числом сто солдат, служили в охране Талдомских складов и пороховых магазинов, а жили в пяти верстах от Талдомы, в Юдинском остроге. Немецкую привычку – служить в одном месте, а жить в другом, чтобы мозги не путались, – царь Иван Васильевич охотно соизволил. Русские жители Талдомы, видя постоянно меняющиеся караулы, таким образом, считали, что ружейные да пороховые склады охраняет целая армия, и воровства припасов за талдомцами не числилось.

Англу русские выделили три комнаты, которые топились днем и ночью. Топили так, что во вторую неделю сиденья капитан ходил по дому в матросских исподниках и с тоской ждал «баню».

Баню всегда топили через два дня на третий. Капитана «парили» пучками веток с листьями. Потом, голого, прямо из дикого жара выталкивали на морозный снежный сугроб. Потом поили водкой. К водке подносилась гора мясных и хлебных блюд. Потом капитан просыпался рядом с голой юдинкой.

Все это действо называлось у русских: «Ждать соизволения Великого Государя на посольский прием».

Капитанский камзол уже не налазил на Ричардсона. Тогда вызвали пейсатого юдинца, умеющего шить одежу. Тот сшил новый камзол и новые морские штаны. Ричардсон обнову примерил и стал сыпать на портного португальскими непотребствами. Новая одежа плохо сходилась пуговицами на растолстевшем капитане. Ричардсон было пару раз врезал портняге по сопливому горбатому носу, но майор Ганс Штебин удержал горячую руку англичанина.

– Сшито верно, господин капитан Ричарсон. Когда прибудет за тобой гонец от великого государя Московского, да попадешь ты пред светлые очи царя, одежа тебе сразу будет как раз. В самую пору. Ты лишний жирок в Москве враз сбросишь! Поверь военному человеку! Не спорь со мной, пойдем лучше, выпьем за обнову. Русский обычай исполним – обмоем мундир!

От такой пьяной заботы капитан Ричардсон явно заболел. Раз, прямо днем, ему обнесло голову, он рухнул на пол и сильно расшиб лоб. Вызвали немецкого лекаря. Тот пустил неприятно толстому и потному англичанину кровь, полтазика, и сказал:

– Шнель, шнель фарен нах фатерланд! Нах Энгланд! Лангзам тодт!

Про бегство на родину предков капитан Ричардсон понял и про медленную смерть понял. Лежа в грязной кровати на грязном белье, даже продемонстрировал свое понятие – сложил руки на груди и перестал дышать. Сказал только:

– Прошу изыскать духовное лицо, коему можно мне, английскому дворянину, дать исповедь…

Майор Ганс Штебин тотчас услал гонца в бесконечные русские снежные дали.

Три дня капитан Ричарсон мучился в жаркой комнате, а три ночи его одолевали молодые девки с черными, сальными волосьями. Такое творили носастые бестии с безжизненным и вонючим телом, хоть кончайся. Но творили – и, видать, не безвыгодно. Поутру уходили довольные. Хотя ни денег, ни одежды у капитана за блуд не клянчили. Больного англичанина сей факт не насторожил…

На четвертый день прибыл в острог малый конный отряд рейтаров. Седьмым в отряде был русский, безоружный мужик с густой бородой и синими глазами. Мужика, одетого в длинный, до пяток, черный наряд, ввели в спальню англичанина Ричардсона. Руки у него за спиной крепко держала веревка.

– Вот тебе, капитан, духовное лицо! – торжественно возвестил майор Ганс Штебин. – Исповедуйся! – ухмыльнулся в большие усы, развязал русскому руки, стянутые за спиной, и вышел.

Майор Штебин исповедовал новоявленное миру лютеранство, и свой отряд тоже примучил к лютеранству. Потому и сидел вдали от родной Баварии, на чужих, московских харчах. Кто католическую веру клял, тот права на защиту своей немецкой родины не имел… Лютеранские рейтары на этот закон не обижались. В Московии харчи выдавались наваристые, а денежный куш – звонкий.

По уходу из избы майора рейтаров русский бородатый мужик обошел все три грязные комнатушки, где содержали англицкого капитана. Вернулся к постели приболевшего:

– Как в хлеву живешь!

Сказано было на датском морском жаргоне. Капитан Ричардсон замахал рукой, сразу почуял нижний мочевой позыв, но соскочить с пуховой перины не успел. Так в перину и слил.

Русский мужик крикнул в дверь. Внутрь просунулась голова часового из рейтарской команды. Русский велел бежать за вахмистром, чтобы тот гнал в капитанскую избу самых ядреных юдинских баб. После самолично отнес капитана Ричарсона в баню, отдельно стоящую у пруда, сам баню затопил и, как бы не слыша противного капитанского ора, объявил:

– Три дня здесь проживать будем. Меня кличут Макаркой Стариновым. По удобству твоего языка зови меня «Макара».

Согнанное рейтарами бабское отродье нехристианского обличья и толка отскребло хлебными ножами бревенчатую избу капитана до лесного, первобытного блеска. Перестирали в проруби всю одежу и всю нижнюю рухлядь капитана. Постельное белье сожгли тут же, во дворе.

Все это время Макарка Старинов и капитан Ричардсон, несмотря на дикий мороз, жили в бане. Кормежки там не полагалось. Капитан перемогался только медом, да разной ягодой, моченной в кипятке. Тем же питался и Макар. На удивление капитана, на третий день великих мук живот его спал, дышать стало свободнее.

Когда в баню просунулся немецкий рейтар и лающим голосом сообщил, что «хауз аб гемахт», Старинов взял топор и вышел за рейтаром.

Дом выскребли и вычистили пристойно, но ошиблись, затопив к приходу Макара русскую печь. От печи, почуял тот, несет копотью и легким угаром. Криво и наскоро была сложена старая печь. Макар перехватил топор, замахнулся и два раза ударил туда, где у печи имелись внутренние дымовые колена. Дым пополам с сажей разом заполнил избу.

– Кирпича мне сюда, живо! – прикрикнул Макар на рейтара. – Да глины половину воза!

Пока же вернулись в баню. Капитан Ричардсон, вполне оживший, а главное, почуявший в негаданном русском мужике поддержку себе, болезному, спросил:

– Тебя почто привели связанным?

– Казнят, наверное, – сообщил русский. – Я шеломского воеводу матерно ругал и принародно бил по лицу. За то, что хотел ограбить монастырь, где я был служкою. Теперь – может, повесят, а может – четвертуют…

Привезли глины, кирпичей красных, обожженных. Капитан Ричардсон ходил кругами, с интересом наблюдал, как русский перед вполне решенным своим повешением, ловко и с удовольствием кладет большую, в половину комнаты, печь.