Золото Югры

Тут многомудрый сэр Фрэнсис Бэкон – видать, от выпитого рома – слегка поддал жару. Он явно и прямо намекнул своей владычице, что престол она заняла нелегитимно, тем паче, будучи женщиной, а не мужчиной. Первой женщиной на престоле, завоеванном норманнскими викингами, сплошь темными и свирепыми мужиками.

И Бог еще не то спросит у Елизаветы, если она действительно попадет на небеса… Хотя подобные создания обычно до блеска лижут раскаленные сковородки где-то там, под землей…

Глава девятая

Царь всея Руси Иван Васильевич три раза отменял уже отмерянную по численнику и по часам встречу с особым посланником папы римского именем Поссевино. Что будет говорить папский нунций и что станет отвечать царь, сто лет как младенцу ясно! Зачем тратить дорогое время и толочь воду в ступе?

Если бы Русь не окружили, аки волки, католические да магометанские войска, папский посланник Поссевино за свою настойчивость давно получил бы отказ и, мало того, ехал бы в свою прекрасную Италию в одном возке при одной лошади! А теперь его надобно терпеть, кормить и ублажать.

После обеда, в среду, под самый крещенский мороз, Иван Васильевич по русскому обычаю часок поспал. Проснулся сам, под лисьим одеялом, подшитым тонким льном. Пошевелил членами – вроде не болели ни ноги, ни руки. Покряхтел, медленно поднялся. Чего боялся, – что обнесет голову. Не обнесло.

Повеселевший, совсем поимевший благость в душе, Грозный звякнул прикроватным колокольцем – одеваться. Постельничие принесли как раз то платье, в каком царь всея Руси вчерась желал предстать перед тощим итальянским монахом Поссевино. Когда стали примерять на обросшую редкими волосами голову царя малую дворцовую корону, Иван Васильевич в голос расхохотался. Постельничие порскнули по углам, аки зайцы. Только присутствовавший про одевании ближник царя, Бориска Годунов, не шевельнулся от царского смеха.

Ему и пояснил царь свою смешливость:

– Никак не возьму в толк: зачем иудеи не бреют затылок, но все равно носят на волосьях затылочную шапочку. А вот католики и затылок бреют, и шапочку носят. Точно срисованную с иудейской. Может, вера у них одна, да лицемерия у святошей много больше? Не желают признаваться в одноверии с иудеями?

Борис Годунов знал, что сей час царю надобно ответить не всерьез, но и не в смех. А так, посередке. Стольник поклонился малым уставом и ответил больше для постельничих, чем для царя:

– Всемилостливый государь, пусть они себе хоть гузно бреют; нам – какая забота? А мое мнение насчет всяческих шапочек таково – не надевай ты, государь, даже малой короны. Не князя встречаешь. Одень, как тебе любо, тюбетейку на голову. Вроде для гостя от папы это будет знаком равенства, чего они очень добиваются. А для нас, православных, эта тюбетейка станет знаком, – во что ты ставишь визит папского посла.

Сказавши так, Борис Годунов снова поклонился и стоял в малом поклоне, пока не услышал хихиканье государя.

За царем захихикали постельничьи. Царь поперхнулся и тут же захохотал в голос. Борис Годунов выпрямился и тоже захохотал. Захохотал и махнул постельничим. Один из них сбегал к одежному сундуку царя, принес тюбетейку.

Иван Васильевич тотчас возложил тюбетейку себе на лысину и глянул в венецианское стекло-зеркало. Там отразился высокий мужчина грозного вида. Пугающий вид порождала черная борода с проседью, росшая на сухом, желтом лице, да высокий, стоячий воротник, обшитый крупными жемчугами, особо выделяющими лицо.

Поскольку шубу царь запросил из чернобурых лисиц, она в мутном венецианском стекле не виднелась. Зато явственно выделялось не просто лицо, а лицо со всеми отметинами жизни. Персидский длинный нос государя, с горбинкой почти у глаз, полные русские губы да черные глаза в глубоких провалах глазниц нагоняли тревогу и даже страх. Портрет в зеркале не врал, а угрюмо передавал истину.

– Страшен, ох страшен, – проговорил сзади царя Бориска Годунов.

Весь грозный лик Ивана Васильевича портила только тюбетейка, украшенная россыпью простого бисера.

Иван Васильевич осерчал на ближника Годунова. Посмеяться он решил, посоветовав царю напялить тюбетейку? Грозный сорвал с головы тюбетейку, и тотчас в зеркале пропал весь ужас. Лысый старик при седой бороде – нелепое, слезливое, даже отталкивающее зрелище.

– Через малую корону тоже будет видна лысина, – сказал Годунов. – Не ратный же шелом тебе одевать, государь, идучи на словометанье? Поссевино будет в своей шапочке, которая в ихнем обряде существует всего лет двести, а ты, государь, будешь в тюбетейке, которую носили для знака перед Богом небесным еще твои родичи, сасанидские цари, два на тысячу лет назад…

Царь надел на голову тюбетейку, слегка поправил ее и сказал буднично, будто звал всех в нужной чулан:

– Пошли.

С папской стороны в Грановитой палате расселись три служки Поссевино, да два обычных человека с принадлежностями к письму.

Царь Иван Васильевич строго оглядел свою сторону. Кроме Бориса Годунова в разговоре с папским нунцием Поссевино участвовал настоятель Успенского собора, главного царского алтарного храма, да с ним дьякон того же собора, самый толстый человек на Москве; потом боярин Стрешнев, военачальник Большого полка, что стоял перед Можайском; два черных монаха из Новодевичьего монастыря да Осип Непея.

Войдя и не обращая внимания на поклоны, Иван Васильевич тут же взопрел, хотя в Грановитой палате специально топили мало – старые печи сочились угаром. А взопрел потому, что хитрый папский посланник обвел его, царя Православной Руси, вокруг пальца – в палате того еще не было! Сволочь посольская! Сделал простенький ход – видать, запросился у русского рындового конвоя отлучиться за малой нуждой. Отлучился – и сейчас хихикает. Ибо сам царь его ждет, а Поссевино не торопится! Мол, подождет еще; мол, ему все равно теперь ждать, когда ему, царю Руси, великие еуропейские государи определят городишко на проживание! Где-нибудь за Волгой…

Сзади подсунулся Бориска Годунов, сказал прямо в стоячий воротник:

– Поссевино здесь, государь. Не гневись зря, не горячи кровь. Сидит посередке своих… краснохалатных. И чую, страх перед тобой у него имеется. Шубу скинь.

Иван Васильевич передернул плечами. Богатую шубу, стоимостью в польский город Львов, Годунов едва удержал – настолько скользким и легким был сибирский лисий мех. Русское качество!

И только тогда, когда царь всея Руси сбросил шубу и остался в дорогом, шитым золотом персидском халате до пят, да в тюбетейке, дьякон Успенского собора, согласно уставу, проревел низким басом:

– Царь всея Руси Иван Васильевич, потомок Великого князя Юрия Долгорукого, из рода Рюриковичей, из династии Сасанидов, великих Царей земель отчич и дедич!

От низкого рева дьякона подзвякнула слюда в оконце, залитая в раму из свинца. Подзвякнула и лопнула.

Краснохалатные закрыли руками уши.

Иван Васильевич, пока дьяк тянул «отчич и дедич», прошел к столу, назначенному для переговоров. Ему под ноги тотчас подсунули толстую кошму, окрашенную красной хной – для сугрева ног.

Средний из сидящих краснохалатников соскочил и засеменил сесть напротив царя. Сел, путаясь в тонкой красной материи, ничем для тепла не подбитой.

От скамьи со стороны папистов запоздало донесся тонкий, даже евнучий голосок, запоздало объявивший:

– Поссевино, особый посол Матери нашей католической церкви, на камне стоящей и вечной!

А вот тут Поссевино царя обогнал – начал говорить первым. И говорил, сволочь, по-русски. Как придавать слову множественность или оглаголить существительное, особый посол не знал, но понимать его речь царь понимал.

– Ваше Царское Величество, полагаю, имеет карту войны, которую он, царь, не испрося на то разрешения, развязал противу всей Ойропы? – спросил Поссевино.

– Цари наши, русские, православные, когда имеют нужду в датошных людях и землях, никогда ни у кого разрешения на датошных людей и нужные себе земли не испрашивали.