Девятьсот семнадцатый

— нашел козу безрогую, безрогую, безрогую”. Офицеры хором с увлечением завторили ему

Сергеев, крепко захмелевший, смотрел вокруг, но мало что соображал. Ему также вдруг захотелось что-то

говорите и петь. Возле него случайно остановился полковничий денщик Сапрон, рябой, краснорыжий солдат,

тоже навеселе. Сергеев, спеша и почему-то волнуясь, стал говорить ему горячо размахивая руками:

— Отступление от Айрана — бесполезно…

Но вместо “бесполезно” у Сергеева получилось “беспо”.

— Чего прикажете? — спрашивал денщик.

— Полк потерял добрую половину штыков, — торопливо продолжал Сергеев, — а…

Но денщик его слушать не стал, а только, улыбнувшись в ответ всепрощающей улыбкой, подошел к

полковнику и, подобострастно изгибаясь, принялся что-то шептать. Сергеев посмотрел на Филимонова и

заметил, как полковник, слушая речь денщика, сразу изменился лицом. Вырос огромный нос, растянулись почти

до ушей губы, совсем спрятались в мешки глаза. Когда денщик отошел в сторону, полковник, постучав стаканом

о бутылку с такой силой, что разбил его в мелкие осколки, крикнул:

— Господа офицеры, к нам просятся наши дамы… Я без вашего согласия пригласил их сюда. Сейчас

прибудут.

— Браво, браво, господин полковник!

— Алексею Сергеевичу ура!

— И сестриц бы сюда бы милосердных… А, господин полковник?

Филимонов знаком подозвал к себе другого денщика и что-то шепнул ему.

Сергееву пить не хотелось, но пили все, и он, точно повинуясь общим порядкам, налил из ближней

бутылки полкружки коньяку и залпом выпил. Его сосед, капитан Черемушкин, заметив, что он пьет,

одобрительно похлопал его по плечу.

Сергеев заулыбался.

— Шампанского? Шампа… а-а-а-а! — крикнул каким-то приглушенным голосом полковник. Его крик

дружно подхватили несколько голосов: — Шан-ского!

Сергеев, все еще улыбаясь, вместе с остальными поддержал этот крик, причем у него выходило не

“шампанского”, а “шанского” или “сашкого”.

Денщики принесли в скатертях два вороха яблок, сушеного винограда, конфет и два ящика, из которых

выглядывали золоченые толстые головки бутылок с шипучим вином. В это же время со смехом, шумом, писком

в палатку ворвались восемь раздушенных женщин в довольно примятых платьях. Их тут же расхватали по

рукам.

Какая-то сильно напудренная полная особа впопыхах бросилась на колени к ошеломленному Сергееву.

Но потом, быстро разглядев его убогую, засаленную шинелишку, грязный ворот гимнастерки без пуговиц,

быстро выскользнула из его рук и так же стремительно уселась на коленях батальонного Черемушкина.

Точно стреляя, шумно залетали вверх пробки. Брызнуло искристое вино. Крики, смех, визги наполнили

палатку до краев и, казалось, даже раздули парусиновые полотнища настолько, что они взбучились, как при

сильном порыве ветра. Иные пили прямо из бутылок, и бутылки шли по кругу Настроение накалялось.

— Тушите лампы! — кричали одни.

— Просим…

— Погодите.

— Подождем… сестер.

Сергеев сидел, как прибитый к ковру гвоздями. Но голова его, после первого глотка игристого вина,

мгновенно прояснилась, и заработала мысль.

“Кутят, — думал он, — а солдаты спят… Может быть, нужно так… Вот Хомутов тоже говорил. Только в

супе плавают черви, с палец толщиной… а воевать не умеют… А может по стратегическим… под Айраном —

хотя… заняли Айран, а потом отступают… На что похоже!”

Глухая боль накипала в сознании Сергеева. Ему захотелось пить. Он схватил бутыль шампанского,

наполовину не допитую, и, как воду, выпил его до капли. Точно последняя завеса вдруг спала, и все стало

совсем ясно. Боль сменилась обидой на себя, на жизнь, на все.

“Зачем… Я ученик консерватории… Профессора говорили — будущая звезда… И в этот ад

добровольцем… Погибну, убьют ведь. Тоже спаситель отчизны. Эх, разве так…”

— Мадам, мадам… Ну, расстегнитесь… Ну, расстегните… — шептал возле него пьяно и горячо

Черемушкин.

— Не вояки — скоты, — с отвращением шептал Сергеев. — Все, все погибло…

Спазма сдавила его горло. Хотелось громко заплакать, так, чтобы все слышали.

“За отчизну. Вот она где — отчизна… А я — то дурак… Музык…”

Но Сергеев не заплакал. Внимание, его отвлеклось в сторону. Робко и застенчиво, как принужденная

силой, вошла в палатку любимая солдатами полковая милосердная сестра, Анастасия Гавриловна Чернышева.

Это была высокая, стройная женщина лет двадцати пяти. Из-под белой, с большим красным крестом косынки

выглядывали завитки черных волос. Изогнутые двумя тонкими дугами черные брови, темные глаза, несколько

вздернутый прямой нос, капризные губы сохраняли полупрезрительное выражение.

Она вошла, приветствуемая пьяными выкриками, и остановилась у входа. Вслед за ней, но уже шумно и

громко смеясь, вбежали еще три полковых сестры.

Сергеев глядел и не верил своим глазам. Перешагнув через скатерть к Чернышевой, подошел,

пошатываясь и икая, сам полковник.

— Прошу… пожалуйста… после трудов праведных. Заслужили… Без чинов прошу. “Бог знает, что с

нами случится впереди… налей…” Анастасия Гавриловна… прошу.

— Нет, нет. Оставьте, не беспокойтесь… Я отлучилась на минутку, — вырывая свои руки из рукопожатия

полковника, отвечала сестра. — Меня ждут раненые. Я дежурю. Меня ждут. Я на минутку.

— Пустяки.

— Господин полковник, пустите. Меня ждут раненые и в том числе господин офицер.

— Прошу, — не обращая внимания на ее слова, тянул полковник. — Раненые подождут. Все помрем…

“Умрешь — похоронят…”

Филимонов тянул к себе сестру за руки, силясь усадить ее на ковер. У Сергеева при виде этой картины

буйно закипела кровь. Побагровело лицо. Ему страстно хотелось вскочить на ноги, размахнуться что есть силы

и ударить по этому обрюзглому лицу с сливообразным красным носом. Он уже оперся руками о ковер, чтобы

вскочить на ноги. Но в его защите уже не было необходимости. Какая-то вертлявая женщина, схватив

полковника сзади за мундир, силой усадила его к себе на колени и, смеясь, закартавила:

— На что вам, господин полковник, эта фря? Недотрога, дурнушка. Выпьем со мной.

Филимонов не сопротивлялся.

“Эх, уйду я… как бы чего не было, — решил Сергеев. — Господи, хоть бы ранили… Попал бы в тыл”.

*

В дверях его задержал вбежавший впопыхах денщик.

— Взводный роты Нефедов желает говорить с их благородием господином поручиком Нерехиным! —

пронзительным голосом заявил он.

Тот, к кому относились эти слова, высокий, стройный офицер, полулежавший на ковре, в ответ

недовольно буркнул:

— Пускай убираются к чертям собачьим… Меня дома нет. Слышишь? Я не принимаю.

— Не уходит, ваше благородие, говорит — по срочному.

— А! — вдруг сразу закричал Нерехин.

Он вскочил на ноги и громко крикнул:

— Ну, пусть войдет сюда эта скотина… Свинья… Мужик…

Денщик выбежал вон, а офицер, с искаженным пьяной злобой лицом, схватил подвернувшуюся под руку

бутылку и, точно собираясь прыгнуть, согнулся в коленях.

С возгласом “ваше благородие” вошел растерянный Нефедов. На каменном лице его лежало нервное

возбуждение. Большая борода была всклокочена, а усы смотрели в разные стороны. Но не успел он докончить

своей мысли, как покачнулся, получив меткий удар бутылкой в грудь. Шум смолк. А кое-кто бессмысленно,

пьяно засмеялся.

Нефедов, нагнувшись, быстро поднял упавшую от удара шапку, еще быстрее нахлобучил ее и,

побледневший, стоял; вытянув руки по швам. Губы его еле слышно шептали: “За что?.. Ваше благородие… ведь

турки… За службу-то?.. Звали ведь, как же? Могу разве ослушаться?”

Но его шопота никто не слышал, так как в это же время поручик Нерехин, быстро схватив другую

бутылку, закричал полным бешенства, каким-то лающим голосом: