Девятьсот семнадцатый

— Кто это здесь, а? Нефедов, почему солдаты не в цепи? — спросила фигура, что ростом повыше.

— Третье отделение первого взвода, ваше благородие. Они при штабе… Ваше…

— Ох, уж это мне отделение! Шелопаи! А где же курды, Нефедов? Кстати, где моя рота?

— И курды и рота, ваше благородие, вон за теми скалами.

— Ну, пойдем.

*

— Экой ветряк… Уу-х! Все нутро вымерзло. В цепь бы — и то полегче… Хоть побегаешь в цепи да

постреляешь… все согреешься.

— При штабе называется… А что караулим-то — денежный ящик, тьфу, без гроша медного. Да знамя.

— Да… дела…

— А ты, Гончаренко, поменьше зубами ляскай на морозе. Мотри, зубы выскочат. Вон ротный с

Нефедовым — кудысь пошли.

— Куда им — прохлаждаются да спиртягу жрут. Черти…

— Ну, взводный Нефедыч — тот не пьет…

— Вот, братцы, уж как не люблю воевать я с туркой! Ну рази ж война? Горы, снег да ветер… И на что

нам эти земли нужны, скажите, други? Народу православного нету в помине — все Азия. Бедно ж тоже живут

— рази ж прибыль от этих песков да камней да снегов для России?

— Не нашего ума дело, Хомутов… Присягу принимал? То-то. Поп помелом кропил? Вот то-то ж.

Начальство знает, зачем.

— Так-то так. Фу ты, аж дыхать нечем. Токо ж рази это война — перевод людей. А у нас в Дарьевском

хорошо сейчас. Народу страсть. Тепло. Жратва — лопай, сколько влезет. Э-эх!

— Тоже холодно в Дарьевске. А ты говоришь — тепло…

— В комнатах-то холодно? Нет, брат, тепло. И кровать… и жена… И-и-х!

— Брось трепать, Хомутов. Тоже несуразное говоришь. Прости, господи…

— Ну и мороз… В Расеи таких не бывало. Да…

— И вьюжно дюже…

— А мне письмо прислали, братцы. Из деревни пишут.

— А что пишут, Хлебалов? Ну-ка…

— А пишут ростепель нынче. Луга залило — страсть. Пишут, у нас к запашке готовятся крестьяне. Токо

ж мужиков нету. Всех, милай, на войну забрали. Бабы за нас работают… Опять же моя жена рожать чегой-то

собралась… С другим, что ли…

— Да замолчите вы… Жена, да жена, да жена. Тут по три года бабу в глаза не видишь, а они вздрачивают:

жена — жена. Сам ты жена себе. Или не привык?.. Вошь твоя жена да блоха. Целые гаремы у каждого — как

султаны… Э-эх!

— Баба жисть человеку красит, а ты, Щеткин, паскудишь словами. Вот сестрица наша милосердная, к

примеру, Анастасия Гавриловна, такая…

— Сестрица, брат Хомутов, не наша, а господская. Офицерская. Нечего зря зариться — не достанется…

— Эх, Щеткин…

— Да что эх… Не эх, а грех. Вот я вам, братцы, расскажу сказку за-ласку про попа Ивана, про попадью

Евдоху да поповну Салоху. Как какой ночью случай случился. Как странник божий на попа взгромоздился. А

было дело, братцы, так — все за пятак. Зашел, братцы, странник в дом к попу Ивану — да зашел рано. Видит,

дочка попа Салоха…

— Про бабу говорить с толком надо, а не так.

— Ух… морозно! Хоть смерть бы, что ли.

— Жизнь постылая, распроклятая. Эх, грязи-то сколько в тебе, подлая!

— Ну что за ветер, все заморозит…

Вдоль по лощине, мчался чудовищный, неистово ревущий, холодный смерч. Казалось, был он в силах не

только заморозить, заковать в звонкую сталь все живое, что попадалось ему на пути, но и отбросить далеко в

беспредельность и горы и тучи.

— Ну и ветряк! — продолжал тот же голос.

— Чего, Сергеев, лопочешь? Это тебе не в кине на пианах отзванивать. Война, брат. Потерпи —

вольнопер ты, так и в офицеры произведут, полегчает. А уж ветер, это точно…

— Тяжело, Хомутов… Как скоты мы, и конца не видать.

— Будет конец. Не робей, Сергеев… Всему в жизни конец бывает.

— И-и-и! Холодище. И долго еще мы у штаба стоять будем?

— Не дело… Трое уже ноги отморозили.

— Опять в цепи стрельба пошла… Побегать, что ли!

— Ишь, вон внизу тоже забегали… Видишь?

Горные хребты, заковавшие лощину каменным обручем, на версту, уходили ввысь. А внизу, в глубокой

мглистой лощине, на снежных покровах, на обледенелых камнях, колыхались туманные, серые массы. И

казалось, что эта спаянная льдами, припушенная снегом лощина беззвучно кипела в бурных огнях зари,

выбрасывая из своих недр жирную накипь.

— А жрать-то охота! Две недели без горячего.

— Вот бы чаечку, кипяточку. Сполоснуть кишку.

— Благодать…

— Вот бы…

— Когда же конец войне будет?.. Растудыть его… в угодников.

— Не предвидится…

— А уже светает. Вот развиднеется, может, теплее станет

*

— Ваше благородие!.. Вон стреляют они, — сказал Нефедов.

На самом деле: неподалеку с темной скалы снова блеснуло несколько синих молний. Сквозь гул и

завывание ветра раздался сухой залп. Точно в ответ ему вблизи заорали два диких голоса.

— Опять наших подбили, ваше благородие. Снять бы цепь с этого места.

— Я тебе дам снять, — резко ответил ему офицер, зябко кутаясь в меховую доху. — Дисциплина,

Нефедов, прежде всего. Курдов сейчас снимем. Выбери-ка из цепи пяток покрепче, с бомбами, и ко мне, живо!

— Слушаю-с, ваше…

Оставшись наедине с собой, офицер привычным движением быстро вынул из фляги, висевшей на ремне,

через плечо, пробку и пригубил. Затем так же быстро вставил пробку на место, откашлялся и замурлыкал себе

под нос:

Сияла ночь. Луной был полон сад.

Сидели мы с тобой в гостиной без огней.

Офицер стоял неподвижно. Пел, точно про себя, глядя вверх, в пространство:

Рояль был весь открыт, и струны в нем дрожали,

Как и сердца…

По темным склонам гор шли синие тучи. Они косматой, узорчатой лентой карабкались вверх за далекие

вершины. Еще в звездной сияющей бездне ярко горели желто-лиловые и огненно-красные костры кипучего

рассвета. Среди дымчатой синевы туч и жарких полос румяного неба, точно в пучинах горного потока,

дыбились фиолетовые массивы скалистых, зубчатых громад.

Офицер опустил голову книзу и снова приложился к фляге.

Из серой тьмы ущелья вынырнули шесть темных фигур. Послышалась команда: “Отделение — стой!”

К офицеру подошел Нефедов.

— Есть, ваше благородие.

— У всех бомбы?

— Так точно!

— Ну вот, слушай, Нефедов. Надо метнуть бомбы туда, — офицер качнул рукою в сторону скалы.

— Не добросят, ваше благородие. Саженей десять скала. А то и более.

— Что! А! Я тебе дам — не добросят! Как смеешь! Смотри у меня. Сейчас же приступайте. Пока курдов

не сбросите со скалы — не возвращайся. Понял?

— Так точно… Может, цепь в сторону оттянуть, ваше благородие? Неровен, час, бомбы упадут обратно.

— Что! Разговаривать. Ты что! А! Ах ты… Я тебе! Марш!

— Слушаю-с, — Нефедов козырнул, молча отошел в сторону.

— Отделение, за мной — шагом марш! — скомандовал он.

Медленно крадучись и пригибаясь к камням, шесть темных фигур вскоре подошли к скале на близкое

расстояние. За небольшим острым уступом они остановились в нерешительности. Могучая, причудливо-

изломанная скала, саженей десять в вышину, для метания бомбы была на самом деле недосягаема.

— Ну что же, господин взводный, как тут, а? Не докинем…

Взводный, помолчав немного, вместо ответа приказал:

— Матвейчук, начинай.

Матвейчук, темная широкая фигура, громко, протяжно вздохнув, снял с пояса бомбу, вделал в нее

капсуль, взвел кольцо и, неуклюже перекрестившись, глухо сказал:

— Простите, братцы… ежели в чем… ежели чего… Ето… Случай. Домой черканите, голуби. Простите,

православные. Ну… господи, благослови!

Грузная фигура солдата заколыхалась в неистовых порывах ветра.

— Ложись! — скомандовал Нефедов.

Оставшиеся прижали тела свои к холодным камням скалы, замерев в ожидании. Вот что-то щелкнуло,

стукнулось о скалу, на которой засели курды. Прошло мгновение. Потом у подножья скалы охнул ярко-

огненный взрыв.

Почти в ту же секунду что-то мокрое и теплое, мягко шлепнувшись о лоб взводного, упало у ног его в