Девятьсот семнадцатый

Сукин сын…

— Не пугай — чем напугать хочешь, — тем же спокойным, ровным голосом сказал Васяткин. —

Смертью запугать хочешь? Видали мы ее, не запугаешь.

— Ух, ты! — размахнулся со всего плеча отделенный. Но не ударил. Солдаты оттеснили его в сторону с

выкриком: “Брось, не трожь!”

— Не грози.

— Смотри, унутренний враг!

— За правду и бить — тоже развертывается!

— Я те развернусь — пуля везде достанет!

А Щеткин, нахмурившись, вдруг подошел вплотную к отделенному и, глядя ему прямо в глаза, с кривой

улыбкой сказал:

— Брось, Хорьков! Мы все против, чтобы ты по начальству говорил. Брось шпионить. За парня горой мы

— за его справедливые слова. Понял? Худо ему будет — смотри, как бы и тебе плохо не было, унутренний.

Десятки хмурых лиц повернулись к отделенному.

Хорьков смущенно помолчал, потом внезапно выпалил:

— Ишь, ядрена мать, заговорились! Кончай палатку, да на покой. Нечего тут языки чесать.

*

Вечерняя поверка окончилась. Последние фамилии и в ответ последнее “есть” прозвучали. Послышалась

команда:

“На молитву!” Солдаты нестройно пропели “Отче наш”, “Царю небесный”. После этого фельдфебель

скомандовал “Вольно, — разойдись!”

Солдаты разбрелись по палаткам.

В третьем отделении в темноте шли оживленные разговоры. Одни толковали о только что съеденном

ужине. В супе из разваренных сухих овощей плавали черви. Иные, искренне желали завхозу и его

родственникам подавиться ими. Другие, напротив, громко прищелкивали языками и хвалили червей за их

“скус”.

Васяткин слушал эту словесную перепалку и в общий разговор вставил только одно замечание. Он

сказал, казалось, вполголоса, но слова его услышали все.

— Наши офицеры суп и мясо с червями не едят. У них желудки благородные. За солдатский паек-то у

них всего вдоволь, и даже вина разные есть. А солдат — серая скотинка — все перенесет.

И опять эти слова его, точно ударом кнута, обожгли у всех сознание.

Другие в палатке вполголоса обсуждали вопросы о войне, о мире, кому война на пользу, о фабрикантах и

помещиках, о земле, о бастовавших за мир и хлеб питерских рабочих.

Отделение, взбудораженное до самых глубин, обмозговывало, разбирало все то новое, что было

принесено извне Васяткиным. Настроение ненависти, злобы по адресу забастовщиков и смутьянов совершенно

испарилось, и солдатская мысль, выведенная новым словом из состояния тупости и безразличия, подобно

вешнему льду, давала трещины, дыбилась, и чем дальше, тем больше ломались зимние устои.

… Лед трогался.

*

Между тем отделенный Хорьков переживал глубокую внутреннюю борьбу. С одной стороны, для него

было ясно, что в отделении начинается смута, что за выявление крамолы он, Хорьков, наверно, будет обласкан

самим ротным, а может быть, и батальонным офицерами. Возможно, что получит в награду сразу две

нашивки… А там и в отпуск.

Но, с другой стороны, было страшно Хорькову.

“Ведь это не запасная часть, — думал он, — а фронт, позиция. Солдаты озлоблены — смерти не боятся.

Убьют из-за угла, а там и весь разговор — курды, мол, подбили. Никто и пальцем о палец не ударит, чтобы

разыскать и наказать виновных, потому — фронт”.

Хорьков прогуливался вдоль палатки своего отделения и все думал и думал без конца.

Уже совсем стемнело вокруг. Горы покрылись местами стальными, местами молочными туманами. Закат

угас. На огромном темно-синем небосводе вспыхивали то там, то здесь большие ярко сияющие звезды.

Сапоги Хорькова со звоном давили подмороженную грязь. А мысли кружились в голове его, точно стайки

осенних мух над падалью: “Как быть, на что пойти?”

Наконец Хорьков решился и быстрым шагом направился к большой угловой палатке, где помещались

ротный каптенармус, фельдфебель и взводный Нефедов. У входа в палатку Хорьков остановился и закашлялся,

точно в припадке удушья. Из нутра палатку пробурчал недовольный голос:

— Кого там чорт носит? Покоя нет!

— Это я, господин взводный. Отделенный Хорьков.

— Ну, что тебе еще?

— К вам по секретному делу… Насчет смуты. — Последние два слова Хорьков произнес шопотом.

— По секретному? Ну, постой, сейчас выйду.

Откинулась полость палатки, и рядом с Хорьковым появилась темная широкая фигура Нефедова.

Послышался громкий зевок, а потом вопрос: “Ну?.. Чего еще там?”.

Поминутно оглядываясь, Хорьков торопливо рассказал взводному о Васяткине, о том, что говорил он

против начальства, как подбивал на бунт, многое прибавляя от себя.

— А как отделение?

— И отделение все за него. Мне угрожали, ежели донесу. Смертью угрожали.

В тишине снова раздался звучный зевок взводного.

— Ну, иди, Хорьков, — сказал он сквозь зубы. — Ступай спать. Завтра разберем.

Хорьков отступил на шаг в сторону, но затем быстро вплотную приблизился к Нефедову и зашептал:

— Господин взводный… Только чтобы я был в стороне. А то худо мне будет. Будьте ласковы. И ротному

бы сказать. Меня, может, на другое отделение.

— Иди, не бойся. А ротному я сам доложу.

*

Когда Хорьков возвращался к себе, кто-то быстрой тенью прошмыгнул мимо него и скрылся за

палатками. Хорьков вздрогнул и судорожно схватился рукою за кобур нагана.

Но кругом стояла тишина. “Может, померещилось”, подумал Хорьков, отирая ладонью холодный пот,

выступивший на лбу.

Вот и его палатка. Отовсюду слышен богатырский храп. Даже дневальные, и те как будто стоя дремлют,

опираясь на винтовки.

“Все спят”, решил Хорьков и с облегчением вздохнул.

Перед сном он решил выкурить цыгарку. Остановившись, достал кисет, бумагу, не спеша начал

свертывать собачью ножку. И в тот момент, когда Хорьков языком смачивал кончик бумаги, у самых глаз его

сверкнули два огненных столба и прозвучал гром близких выстрелов.

Хорьков уронил кисет, смял судорожно цыгарку и, точно ловя кого-то невидимого, ничком упал на землю,

судорожно обнимая ее руками.

В лагере поднялась суматоха. В разных местах прозвучало еще несколько беспорядочных выстрелов. Из

ближайших палаток высыпали наружу солдаты. На шум явился сам ротный офицер Нерехин. Роту выстроили.

Солдат начали опрашивать. Но, за исключением Щеткина и Хомутова, оказалось, что никто ничего не знал и не

видел. А Щеткин и Хомутов, по их словам, первые выбежавшие из палатки на выстрелы, утверждали, что

убийство Хорькова дело рук курдов.

— Выбежал я, ваше благородие, — в десятый раз повторял Щеткин, — вижу, господин отделенный упал,

а какие-то два человека в фесках шмыгнули за палатки. Думаю, не иначе, как курды. Я по ним стал стрелять.

Потом подоспел Хомутов.

Каждый раз во время своего рассказа на этом месте Щеткин встречался, взглядом со взводным. Нефедов

почему-то недоверчиво качал головой, но не говорил ни слова.

Ротный распорядился выставить караул у трупа, усилить дозоры, остальным спать.

*

Лагерь давно уже пробудился. Привел себя в порядок. Солдаты отпили чай и занимались чисткой оружия,

платья, белья. В походных кухнях варился первый, после долгого перерыва, мясной обед. По лагерю носились

вкусные, разжигающие аппетит запахи жареного лука и мясного пара. Стоял солнечный день.

В первом отделении третьего взвода, как и повсюду, солдаты занимались чисткой винтовок. Утром

похоронили Хорькова, и солдаты, прочищая стволы, разбирая винтовочные замки, вполголоса обменивались

своими соображениями о таинственной смерти своего отделенного командира.

Никто из них не верил, что это дело рук курдов. Откуда быть курдам в центре бригадного лагеря, вдали

от селений и городов, в шестидесяти верстах от неприятеля? Так думали солдаты, но вслух своих сомнений

никто не выражал. И только один-другой косой солдатский взгляд, точно невзначай, на секунду останавливался