Честь

— Кааа… как… тво… тво… я… фа… фами… лия? — сильно заикаясь спрашивает ротный командир.

— Мель… мель… гу… нов, — тяжело дыша отвечает кадет.

— Бол… бол… ван… ка… как… ты сме… ешь пе… пере… драз… ни… вать… рот… ротного… ко… коман… дира… Ма… марш… в кар… карцер…

Раба Божьего Мельгунова запирают в карцер. Разгневанный командир роты ходит по длинному залу, ожидая полковника Гусева, воспитателя арестованного. После взаимных объяснений выясняется, что Мельгунов тоже заика.

«Паралич» — это сокращенное кадетами имя и отчество единственного в корпусе преподавателя рисования, художника академика Павла Ильича Пузыревского. Павел Ильич был незаурядной личностью, в которой мирно уживались оригинальные противоречия жизни. Физически он представлял из себя квадрат человеческого тела. Маленький, коренастый, плотный он отличался необыкновенной физической силой. Огромная голова была покрыта седеющими путанными волосами, кончик небольшого прямого носа был сильно повернут вправо, мякоть большого пальца правой руки была вырвана и когда-то зашита хирургом. Этим пальцем Павел Ильич ежеминутно поглаживал кончик носа, как бы стараясь выпрямить его. Духовно он был художник с утонченной душой, с дерзким полетом фантазии, влюбленный в свое творчество. Однако это не мешало ему быть непревзойденным вралем. Среди обывателей Симбирска ходила поговорка — «врет, как Пузыревский».

Павел Ильич врал сочно, красиво, безгранно, — врал, как большой художник слова. Почему врал, он наверное и сам не знал. Эту слабость преподавателя, конечно, учли кадеты и в широком масштабе пользовали ее. Низшим баллом, который ставил Павел Ильич за художественные произведения кадет, был 10, и не мудрено, ибо этот балл он фактически ставил самому себе, так как все работы по рисованию исполнялись им самим во время припадков очередного вранья. Сидит класс и с гипсового бюста старательно срисовывает голову Венеры Милосской. Подойдет Павел Ильич.

— Что пишете, милейший?

— Голову Венеры Милосской, Паралич…

— А где же благородство античных линий? Это не Венера, а какая-то рязанская баба… это не античный прямой нос, а картошка из Акмолинской области, — спокойно говорил Павел Ильич, собственным карандашем облагораживая черты рязанской бабы и акмолинской картошки.

— Паралич, а что это у вас с пальцем?

— Это, батенька, было давно… очень давно… Был я тогда в Петербурге слушателем академии… Надо сказать, что я отличался, да и теперь отличаюсь, необыкновенной физической силой… Со мной едва ли мог состязаться покойный Император Александр 3-ий… Иду я как-то вечером по Невскому… кругом сиреневая мгла и колыхающееся море голов нарядной столичной толпы… По торцовой мостовой в ту и другую сторону несутся нарядные экипажи, извозчики, лихачи… Вдруг, близко сзади себя я слышу конский топот… момент и тройка серых в яблоках обезумевших коней с развевающимися гривами и хвостами мчит придворную карету… Через стекло дверцы мелькнуло бледное испуганное лицо великой княгини Марии Павловны… Не размышляя ни секунды, я бросился вперед, рукой схватился за колесо и напряг все свои силы. Злобные кони остановились, как вкопанные…

— Спасибо… Как ваша фамилия? — кротко спросила пришедшая в себя великая княгиня.

— Пузыревский, Павел Ильич…

— Боже мой, вы ранены… вы весь в крови…

— Пустяки, Ваше Величество…

— Нет не пустяки… Сейчас же садитесь в карету… Я отвезу вас в морской госпиталь…

Павел Ильич последним взглядом окинул молчаливый бюст Венеры Милосской, скромно поставил в правом углу планшета цифру 10 и перешел к следующей парте. Там повторилась та же история, с той лишь разницей, что великокняжескую карету несла тройка не серых в яблоках обезумевших коней, а вороных, и в карете сидела не великая княгиня Мария Павловна, а княжна Татьяна Константиновна, которая и увезла раненого Пузыревского в госпиталь Лейб-гвардии Семеновского полка.

«Одноглазый циклоп» — преподаватель немецкого языка Адольф Карлович Зульке. Пастор лютеранской церкви, великолепный органист, хороший педагог, высоченный и не в меру располневший от пива и жирной пищи, Адольф Карлович пользовался общим уважением, как в городе, так и в корпусе. Судьбе однако было угодно обидеть добродушного Адольфа Карловича. Он был почти слепой. На маленьком немецком носу постоянно сидели огромные роговые очки, причем правое стекло было черное и, как говорили, прикрывало глазную впадину отсутствующего правого глаза, а левое, сильно увеличивающее, обыкновенное. Свою огромную фигуру даже в ротном пустом зале он нес как-то боязливо бочком, словно боялся наткнуться на что нибудь и упасть. Ни одного кадета в лицо он, конечно, не знал и в редких экстренных случаях, за вызванного отвечать урок Макаева, отвечал Прибылович, за Джаврова — Иванов. Кадеты быстро учли этот колоссальный недостаток преподавателя и все массовые, незлобные шалости проводились ими на уроках Адольфа Карловича.

Его неоднократно упрашивали сняться в группе кадет. Адольф Карлович принимал величественный вид, исполнял указания шалуна фотографа повернуть голову вправо, немного вверх, влево, но карточек никогда не получил, ибо снимали его, чаще всего, мусорным ящиком.

Конечной целью всех шалостей было желание заставить Адольфа Карловича раскрыть классный журнал и сделать в нем запись.

По положению закрытых военно-учебных заведений преподаватели иностранных языков должны были знать русский язык, и все записи о проступках на уроках должны были записываться в классный журнал на русском языке. Адольф Карлович был необыкновенным мастером этих записей, которые ставили в тупик воспитателя и всегда оставляли безнаказанными кадет.

Спокойно пройдет половина урока, и вдруг с задних парт, чуть слышно, слышится мотив Стеньки Разина. Поют без слов с закрытыми ртами. До предела музыкальный Адольф Карлович просит класс прекратить пение, на что ему со всех сторон заявляют, что это пенье в соседнем классе… батюшка болен… урока нет… и снова продолжают петь.

Финал — журнальная запись… «В классе явственно слышалось пенье про разбойника Стеньку Разина, потонувшего персидскую княжну, а по распросам оказалось, что это не у нас, а в соседнем классе, где болен батюшка Михаил.»

Май… с внутреннего плаца в открытые окна тянется теплый аромат весны… в классе тишина… все со вниманием слушают лекцию Адольфа Карловича… В окно влетает сумасшедший воробей… Шум… крики… в воздух летят тетради, книги… Испуганная птаха кружит под потолком… хэр Зульке призывает к порядку, стучит указкой… Радостный воробей вылетел на свободу через то же окно, через которое влетел в класс… Полная тишина… Расспросы… журнальная запись… «Птичка синичка влетела в окно растворившись. Со смехом летала по классу между тетрадей и книг, пока не нашла свободную жизнь на плацу корпуса. Я возмущался, несколько раз уходил из себя, и после просьбы о протесте, класс вел себя благосклонно тихо.»

ВЕЛИКИЙ ПОСТ

Конец февраля… Зима идет на убыль… Чаще перепадают солнечные дни, тогда капает с крыш, с хрустальных сосулек, и конским пометом чернеют, пригретые солнцем, дороги улиц. Если день пасмурный, из серой мути неба падает спокойный, пушистый, мокрый снег… Все чаще и чаще воздух дышит ароматом приближающейся весны. Прилетели скворцы… испуганно торопливо устраивают жилища, оглашая воздух нерешительным, застенчивым чириканием. По Тихвинскому взвозу, в клубах пара, мокрые кони с трудом тянут в гору розвальни, груженые голубым, прозрачным льдом. С городских церквей утром и вечером слышится, как святая молитва, призывной колокольный звон: великопостный, грустный, словно говорящий — «покайтесь!.. покайтесь!»

Постными неделями корпуса, как и вообще всех закрытых учебных заведений, были: первая, крестопоклонная и страстная. На этих неделях кадет кормили вполне доброкачественной, вкусной, но постной пищей. Очевидно в силу какой-то давней иеписанной традиции, кадеты всех трех рот искренне ненавидели постные супы, в особенности гороховый, и рыбные котлеты, которые, почему-то назывались — «резиновыми». Эти три недели были сплошной мукой для добродушного и любящего кадет эконома корпуса Федора Алексеевича Дивногорского. Когда ослабевало воспитательское око, его безжалостно травили, награждали эпитетами: «вор», «жулик», а иногда, в виде протеста, просто отказывались есть его стряпню. В случаях массового организованного протеста, которые правда бывали редко, и чаще всего проводились кадетами строевой роты, дело доходило до командира роты и даже до директора корпуса, который ходил от стола к столу, старательно увещевал кадет, с видимым аппетитом ел резиновые котлеты, но не мог похвастаться блестящими результатами. Его авторитет разбивался об упрямый, шаловливый задор молодости.