Расплата

Среди десятков свидетелей, допрошенных Рошем, оказался и генерал Туркул, переехавший из Болгарии и проживающий на улице Олье, в доме 18. У него был произведен обыск, изъяты многочисленные документы на русском языке. Антон Васильевич Туркул показал:

— Со Скоблиным я познакомился в 17-ом году, в городе Станиславе, во время нашего наступления в Галиции. Он, в то время еще штабс-капитан, командовал батальоном уже сформированного тогда Корниловского ударного полка. Я — батальоном 164-й пехотной дивизии. Всю гражданскую войну мы провели бок о бок. Скоблин командовал Корниловской дивизией. Я — Дроздовской. Отношения между нами носили самый дружеский характер до последнего времени, что вполне естественно для старых соратников... Обвинить меня в сношениях с гестапо и похищении генерала Миллера столь же нелепо, как обвинить в этом, например, Милюкова. Мои разногласия с начальником РОВСа носили принципиальный характер, ибо РОВС является организацией военно-бытовой, а «Русский национальный союз участников войны», которым я руковожу, — военно-политической. Я никогда не призывал членов РОВСа входить в мою организацию. Мы не занимались и вербовкой добровольцев для Франко, как беспардонно лжет большевистское «Юманите». При всей симпатии к генералу Франку мы считаем, что должны беречь силы и кровь наших членов для будущей освободительной борьбы за Россию...

О чем его допрашивал Рош в связи с деятельностью Скоблина, а также о содержании последней беседы двух русских генералов в кафе «Мариньян», Туркул решительно отказался отвечать журналистам, которые продолжали ссылаться на статью Михаила Кольцова в «Правде», прямо обвиняющего Туркула в похищении генерала Миллера...

Ходатайство об освобождении Плевицкой под залог было отклонено следствием. Следующий допрос назначен на 11 октября. Намечался также выезд в Озуар комиссара Марша, инспекторов полиции и Плевицкой, в сопровождении ее защитников. Розыск генералов шел десять дней и «представлялось уже весьма сомнительным, что они скрываются на территории Франции, — заявил прессе следователь. — Алиби Скоблину было установлено супругами по сговору до совершения преступления. Показания по делу дали уже около ста человек. На очереди известный журналист-разоблачитель Бурцев, друг и сподвижник Врангеля и Кутепова, генерал Шатилов, ныне шофер такси».

Бурцев заявил твердо, без тени сомнений: «Скоблин — провокатор, агент ГПУ и немецкий агент, участвовавший и в похищении Кутепова. Из одного заграничного источника мною получены прямые указания на его связь с большевиками и гестапо... Если дело Кутепова не научило эмиграцию бороться с провокацией, то пусть этому ее научит дело Миллера. Его необходимо было убрать, чтобы поставить на его место своего человека, Скоблина. Недаром, увеличивая свою популярность, он разъезжал по провинциям, посещал заграничные отделы РОВСа, недавно устраивал корниловские торжества...»

Шатилов, занимавший много лет должность начальника Первого отдела РОВСа, вынужденный в 1934 году выйти из Воинского союза в силу поднятой против него широкой кампании, рассказал следствию о деятельности так называемой «Внутренней линии», призванной следить за тем, чтобы в среду эмиграции не проникали большевистские агенты. Никакого отношения к работе в России, по его словам, «линия» не имела. С 35 года во главе ее был поставлен Скоблин. Через год — сам Мидлер. Часто свои деловые встречи Николай Владимирович любил устраивать в кафе «Маринъян» на Елисейских полях. Шатилов назвал несколько лиц, часто посещавших это кафе...»

В тюрьме Плевицкая получала довольно много писем от почитателей таланта, сподвижников мужа — корниловцев, представителей различных кругов эмиграции из многих стран. Писем ободряющих и поддерживающих заключенную, не верящих обвинению, выражающих свою любовь и преклонение перед силой духа «русского соловья», которая должна пройти через все испытания и доказать всем противникам России «величие ее лучших дочерей». Попадались, конечно, и другие письма — гневные, злые, даже оскорбительно-осуждающие, грозящие высшим судом за неслыханное вероотступничество и измену светлому делу. Этот поток угнетающе действовал на арестованную, лишал ее покоя и душевного равновесия: от мужа по-прежнему ничего не было. Правда, накануне не объявленной ей поездки в Озуар, дочь капитана Григуль, адъютанта Корниловского полка, пыталась неудачно передать Плевицкой записную книжку мужа. Вскоре принесли письме из Дании от великой княгини Ольги Александровны. Та писала: «С ужасом узнала о постигшем вас страшном несчастий. Мы все эти дни думаем о Вас, молимся, чтобы Господь послал Вам веру и силы... жалеем, надеемся на скорое освобождение... Правда скоро восторжествует, а великие ваши страдания искупятся...» Письмо очень ободрило Плевицкую...

Полиция разыскивала некоего Вадима Кондратьева, известного в эмигрантских кругах, работавшего в Париже шофером такси. Человек буйного нрава, бывший офицер-первопроходник , корниловец, он не порывал связей и с полковым собранием, где три года назад было возбуждено дело о его связи с большевизмом. Приняв его извинения, командир полка (не Скоблин ли?) распорядился дело прекратить. По слухам, Кондратьев устроился агентом по продаже радиотоваров, часто разъезжал по Франции и другим странам, что, конечно, способствовало его деятельности агента ГПУ. Розыск продолжался безрезультатно: Кондратьев исчез. В органах сюртэ и судебной полиции дело Миллера велось с полной тайне»...

В русской колонии Озуар ла Феррьер тем временем разразился скандал. Все жители, окончательно рассорившись, писали доносы друг на друга...

Вилла Скоблиных в Озуаре представляла собой небольшой двухэтажным домик из серого камня с желтыми ставнями. Железные ворота были выкрашены окрой. Над оградой — три березки. Надпить — «злые собаки». Дорожки садика усыпаны желтой хрупкой листвой. На трех грядках огорода поникла красная ботва. На стене дома засохшие розы. Раскрыт пустой гараж. Всюду следы запустения, увядания, неприбранности и бесхозности.

Сюда полиция привезла русскую певицу, которую сопровождали адвокат Стрельников и Филоненко. Предстоял детальный обыск. Так как Озуар принадлежал к мэлонскому судебному округу, комиссар Марш доверил (вопреки мнению следователя) своему мэлонскому коллеге Лапорту произвести самый тщательный осмотр вещей и документов Скоблина в присутствии свидетеля — настоятеля местной церкви отца Малишевского.

Надежда Васильевна в котиковой шубке, черной шляпке и белой шерстяной кофте с высоким воротимом вышла из тяжелой полицейской машины. Глубоко вздохнув в минуту постояв недвижимо, огляделась и заплакала. Навстречу ей, надрываясь лаем, кинулся пес на цепи — белый «Пусик». Репортеры защелкали затворами фотоаппаратов. Пять котов выскользнули на крыльцо. Следом вышла Мария — прислуга-полька. Она показала: «Хозяин оставил мне двести франков, когда уехал с барыней в Париж. От этих денег давно ничего не осталось; пришлось заплатить за уголь и в лавку. Теперь сама кормлю собак я кошек. Жаль животных...» Плевицкая слушала ее с непонятным безразличием, закрыв глаза рукой.

Подъехала вторая черная машина со следственными властями из Мэлона. Здесь находился инспектор полиции Питэ, его помощник и переводчик Цапкин. Все вошли в дом. Осмотрели довольно большую столовую. По внутренней лестнице поднялись в кабинет, отделенный горкой от спальни. По обе стороны письменного стола, на покрашенных деревянных полках, вдоль стен в беспорядке были свалены книги, журналы, какие-то бумаги и фотографии. Плевицкую пригласили к столу. Без колебаний она открывает ящики и внезапно начинает заметно волноваться. Руки ее дрожат. Она зачем-то передвигает телефон и радиоаппарат, поправляет желтые занавески на окнах. За аркой двухспальная кровать, выкрашенная, как она свидетельствовала на допросе, самими хозяевами.

— Все ли на своих местах? — интересуется Марш.

— Пропала счетная книга, четыре папки с отзывами о моих концертных турне. — Плевицкая указывает, где что искать. — Не вижу и коробки с документами.