О, юность моя!

Негры стояли, блистая лакированной чернотой лиц и белизной своих огромных белков. Странно было видеть эту экзотику одетой в зеленоватое сукно и застегнутой на все пуговицы французской пехоты вместо бурнусов, кото­рые представлял себе Леська.

Полковник Труссон выехал вперед на броневике и об­ратился к повстанцам с речью. Как и все парижане, он обладал большим ораторским даром. Словно читая сти­хи, полковник то подымал свои фразы до патетики, то снижал их до шепота. Насколько Леська мог понять, пол­ковник говорил о культуре Европы, которую хотят рас­топтать русские дикари. Говорил он горячо, даже пла­менно. Но под конец очень спокойно потребовал, чтобы французы вернулись на свои суда. От его спокойствия повеяло железом. И это было сильнее всей речи.

Но тут на броневик взобрался матрос Жорж. Низень­кий, но необычайно широкоплечий, он обаянием всего своего народного облика сразу же затмил фигуру Труссона, хотя достигал полковнику всего лишь до плеча.

— Мы, французские граждане, — закричал он, — при­сланы сюда разгромить революцию. Но мы внуки париж­ских коммунаров и не позволим душить коммуну в Рос­сии! То, что не удалось нашим дедам, может удаться сего­дня русским товарищам.

Сенегальцы, огонь! — хладнокровно скомандовал Труссон.

Произошло чудо: сенегальцы безмолвствовали. Чер­ные утверждали свою дружбу с красными.

Демонстрация разразилась аплодисментами:

— Vive les peuple noirs!

Но теперь выступили греки. Маленький офицерик вы­бежал перед своей полуротой, что-то чирикнул — и по народу ударили пули. Демонстрация вздрогнула, снача­ла пыталась что-то объяснить криком, но греки стреля­ли — и люди бросились в переулки. Леська подхватил ка­кого-то раненого рабочего и пронес его на спине с пол­квартала, но по дороге почувствовал, что бедняга стал необычайно тяжел. Елисей опустил труп на землю. При этом из кармана мертвеца выпал браунинг. Схватив ору­жие, Леська бросился в порт на «Синеус». Тот уже снова стоял на рейде, но юнга ждал Бредихина в ялике у са­мого берега и отвез его на пароход.

— Где ты пропадал? — накинулся на Леську Шока­рев. — Красные захватили Малахов курган. Мы сейчас же снимемся.

— Извини, Володя, но я с тобой не поеду.

— Почему?

— Не могу бросить революцию.

— А кому ты там нужен?

— Не знаю... Не в этом дело... Ты не поймешь.

И вдруг его осенила идея:

— Вот что: я запрещаю тебе увозить пшеницу в Ге­ную!

— Ты с ума сошел?

— Это теперь народное достояние. И ты не смеешь.

— Сумасшедший! Да я тебя сейчас же арестую!

— Ты этого не сделаешь, Володя. Если ты человек, если только ты действительно человек, а не сын миллио­нера, отдай добровольно революции эту твою пшеницу.

— Ты понимаешь, чего ты требуешь? С чем же я при­еду к отцу?

— Ты к нему не приедешь. Мы вернемся в Евпаторию и приведем туда этот транспорт с хлебом. Представля­ешь, как народ будет благодарен тебе за этот подарок? Володя! Я всегда тебя уважал. Я понимаю, что требую от тебя героического поступка. Но я знаю, от кого я это требую!

— Но ведь капитан не согласится.

— Капитан? А это мы сейчас выясним.

— И не подумаю идти на Евпаторию, — заявил капи­тан. — Там большевики. Они тут же реквизируют это судно.

— Но ведь это судно не ваше. А вы хотите, восполь­зовавшись революцией, присвоить его себе? Уйти куда-нибудь в Австралию, на край света, и жить себе там при­певаючи?

Леська выбежал на палубу и дал в воздух три вы­стрела.

— В чем дело? — крикнул боцман.

— Свистать всех наверх!

— Это может приказать мне только капитан.

Но на выстрелы уже сбежались матросы, кочегары, кок и юнга.

— Товарищи! Мой друг Владимир Шокарев, владе­лец этой пшеницы, принял решение: не увозить ее ино­странцам, а подарить евпаторийскому пролетариату. Пра­вильное ли это решение?

— Правильно! — загремели моряки и замахали под­нятыми руками.

— Молодец, Володя!

— Ура!

— Согласны ли идти на Евпаторию? — спросил Леська.

— Согласны, согласны!

— Но, кажется, капитан против?

— Повесить капитана!

— Почему против? Я не против! Что вы, что вы! Володя стоял бледный, вздрагивающий, но твердый.

Он подошел к Елисею и при всех крепко пожал ему руку.

24

Когда «Синеус» бросил якорь в евпаторийской бухте, было еще рано, но уже припекало. Леське не терпелось вступить на родной берег. Он стоял у борта и прежде всего поискал глазами виллу Булатовых, где никого уже не было, кроме, пожалуй, одной старухи; затем перевел взгляд на район Пересыпи, где стоял домик, в котором тоже никого уже не было, кроме старухи.

Но вот спустили ялик. Бредихин сел за весла. Шока­рев у руля. Юноши взяли курс на пристань «Русского общества». Поднявшись наверх, друзья, не сговариваясь, направились в сквер и уселись на скамье у моря, под го­родскими часами, которые остановились. Перед ними качалась на якорьке «Карамба».

— Зачем она тут стоит? — спросил Елисей. — Ее надо вытащить и поставить в каком-нибудь сарае.

— А кто это сделает? Хозяев-то нет.

— А мы с тобой? Кто строил ее, тот и хозяин.

Помолчали. Каждый из них думал о судьбе погибших на этой яхте. Леська позавидовал вещам: они не так лег­ко гибнут, как люди, и ничего не помнят...

Прошло, вероятно, довольно много времени, судя по тому, что через сквер просеменил татарчонок с криком:

— Су-чи!

Он нес на плече большой графин толстого стекла, за­вязанный чистой марлей, а внутри качалась тяжелая, как зеркало, вода со льдом и ломтиками лимона.

— Улан! Ке мунда! — крикнул Леська.

Татарчонок ополоснул стакан той же драгоценной влагой и налил Леське.

— Какая власть у нас в Евпатории? — спросил Леська.

— Не знаю. Советский.

— А кто именно в ревкоме?

— Не знаю. Девятка.

В высоком приморском здании, где прежде была го­стиница «Бориваж», а теперь заседал ревком, за боль­шим письменным столом, поставленным в холле, дежурил Дмитрий Ильич. К нему мог войти каждый, сесть и слу­шать дела, которые приходится решать. Иногда слуша­тели вмешивались в беседу и давали советы, чаще всего дельные: ибо в эту комнату приходили люди серьез­ные — им было что сказать.

Елисей и Володя тихонько вошли и уселись от стола поодаль. Ульянов не обратил на них внимания: он раз­говаривал с греческим послом Попандопуло. Посол тре­бовал, чтобы греческим подданным разрешили выезд в Грецию. Ульянов разрешил. Но посол требовал далее, чтобы их выпустили со всем имуществом, а этого ревком разрешить не мог.

— Господии Попандопуло! Рыбаки в Грецию не по­едут! — громко сказал Хамбика, уличный торговец кре­ветками. — Кефаль из Греции идет сюда. Какой же ры­бак отсюда уедет? Другой разговор — богачи. У них зо­лото и бриллианты. Они могут увезти даже целую церковь.

Ульянов повернул к нему голову.

— Правильно, товарищ. Они все могут. Кстати, вы тут давно сидите. У вас ко мне дело?

— Нет. Просто интерес имею. Хожу сюда как в театр.

— Понимаю, — задумчиво сказал Дмитрий Ильич и вдруг увидел его роскошные лохмотья. Он тут же вырвал листок из блокнота и набросал несколько фраз.

Елисей напряженно глядел на Дмитрия Ильича, ста­раясь в его чертах угадать облик Ленина.

— Вот. Возьмите, товарищ, — сказал Ульянов. — От­несите в военкомат, получите там обмундирование.

— Я не нищий! — гордо ответил Хамбика.

— От буржуазии можешь подарков не принимать,— произнес Елисей, — но это тебе дарит пролетариат.

Теперь Ульянов взглянул на Бредихина.

— Здравствуйте, Дмитрий Ильич! Узнаете меня?

— Кажется, знакомы, — улыбнулся Ульянов. — Вы тоже ко мне?

— По всей вероятности. Мой товарищ — вот он си­дит, Володя Шокарев — привел из белого Севастополя пароход пшеницы в дар евпаторскому населению.

— Шокарев? Сын мультимиллионера?

— Володя, знакомься.

— Вот видите, — обратился Ульянов к Попандопуло. — Не об этих ли выходцах из обреченных классов пи­сал в «Коммунистическом манифесте» Маркс? В малень­ком масштабе этот юноша — граф Мирабо!