Unknown

«Клод следует скрывать прежде всего потому, что немало найдётся желающих плюнуть в её открытую душу, чтобы доказать, „не так уж она и чиста“, – сказал как-то Рене Анжуйский Жанне, когда она спросила, сможет ли Клод после коронации дофина открыто надеть женскую одежду и не подвергать себя опасностям военных походов, как паж Девы. – Вот увидишь, раскрыв себя, она станет ещё более уязвима. Если не хуже. Ведь придётся объяснять, почему до сих пор девица ходила в мужской одежде. А объяснить это, значит, сознаться в подлоге. Тогда вас обеих обвинят в ереси… Не признаетесь в подлоге – в ереси обвинят только её. То, что ты носишь доспехи – это одно, а у Клод такой же веской причины для ношения штанов не существует… Поверь, Жанна, Инквизиция – это совсем не то, с чем ты столкнулась в Пуатье. Вернее, то же самое, но с другой целью. Если нашим служителям Божьим позволить признать еретичкой тебя или Клод, они сделают это с удовольствием и охотой, куда бОльшими, чем были у них при признании тебя Девой-Спасительницей… Но почему-то кажется, если позволить то же самое кое-кому при дворе… Даже не знаю, Жанна, что для вас будет хуже».

Теперь слова эти вспоминались и вспоминались. Особенно здесь, у Монтепилуа, перед сражением, которое, вроде бы, было необходимым, но, в то же время, и бессмысленным. Да, впереди враг, которого нужно разгромить. Однако бросать солдат в бой только ради того, чтобы ответить на оскорбления Бэдфорда, казалось Жанне унизительным. Захват Парижа – вот то единственное, что могло утвердить власть короля. И, если он больше не слушает её, избегает встреч и откровенно сторонится, не значит ли это, что он больше не верит? И, что двору и церкви позволено не верить тоже? Тогда искать отравителя нужно возле самого трона, где королевское настроение видней всего…

А если быть до конца откровенной, то лучше бы и вовсе не искать, чтобы не подвергать новой опасности Клод, себя, да ещё и барона.

Жанна с горечью осмотрела выстроившиеся в боевом порядке войска, и тут на ум ей сама собой пришла простая мысль: «А ведь права была Клод, нужно было сразу после коронации и уйти…»

* * *

Дофин через плечо взглянул на подошедшую девушку, поприветствовал её кивком головы и снова отвернулся.

– Как считаешь, Жанна, наша позиция достаточно удобна для сражения? Мой командующий говорит, что лучше выбрать было бы невозможно. Но, может, ты думаешь иначе?

– У англичан позиция не хуже, – ответила Жанна.

– Правда? То-то они с места боятся сойти. Уж не атаковать ли нам первыми? К примеру, по флангам… Или лучше центром? Или конницей?.. Я не так опытен в военном деле, поэтому, как ты посоветуешь, так и сделаю.

– Я советую вам идти на Париж, сир, – тихо произнесла девушка.

Король вскинул брови и еле заметно повернул к ней голову.

– То есть, ты хочешь сказать, что сейчас следует развернуться и пойти отсюда, чтобы в спину нам полетели, в лучшем случае, стрелы, а в худшем насмешки? Так что ли?

Жанна покраснела и опустила глаза. Всей кожей она ощущала взгляды обступивших их командиров. По именам могла бы назвать тех, кто смотрел с сочувствием. Но остальные, те, кто смотрел с насмешкой, заставляли её испытывать какую-то необъяснимую вину перед первыми. Словно она не оправдала их доверие, в чём-то их подводила и была бесполезна именно теперь, когда всем грозило это бессмысленное сражение. Она не могла выносить эти взгляды. И не могла злить короля своей нерешительностью.

– Вам достаточно приказать, сир, и я поведу солдат в бой.

– Их поведет мой командующий, Жанна, если ты скажешь, что слышала свои голоса. Мне говорили, в последние дни ты неустанно молилась, значит, должна была их слышать, и они должны были что-то тебе сказать.

– Они велят идти на Париж…

– Хватит уже об этом! – вспылил Шарль, поворачиваясь к ней, наконец. – Здесь Монтепилуа! И Бэдфорд – вот он, перед нами! Я просил совета о том, что делать здесь и сейчас, потому что мне все уши прожужжали, как ты решительна и смела, и как умела в стратегии! Если нужно, мы все помолимся. День, два… сколько тебе нужно, чтобы принять решение?!

В этот момент с английской стороны послышались громкие крики. В рядах неприятеля на одном из флангов произошло движение, и было видно, как целая шеренга лучников вышла за укрепления и пустила стрелы в сторону французов.

– Готовиться к бою! – закричал Бурбон.

– Нет, погодите, герцог, – придержал его король. – Наша Дева ещё ничего не сказала.

Жанна в смятении отступила. Эта перестрелка на фланге окончательно выбила её из колеи.

– Вы должны атаковать, сир! – нервно воскликнула она.

– Ты на этом настаиваешь?

– Да!

Только теперь Жанна отважилась посмотреть на стоящих вокруг недавних соратников. Вот он – «прекрасный герцог»! Смотрит так, словно сражение уже проиграно… Ла Ир еле заметно качает головой… Де Ре бледен, как смерть… Господи, помоги! Они тоже понимают, что сражаться нужно не здесь!

Король тем временем повернулся к Бурбону.

– Что ж, герцог, раз Дева настаивает…

– Подождите!

Жанна чуть не плакала. Она прекрасно видела, что английские лучники, как только с французской стороны зашевелились и начали стрелять в ответ, быстро вернулись на исходные позиции.

– Они нас заманивают. Нельзя поддаваться.

– Но ты сама только что сказала, что нужно нападать, – развёл руками Шарль. – Как же нам тебя слушать, в конце концов?

– Я не уверена, – пробормотала Жанна. – Возможно, атаковать ещё рано.

Король посмотрел на неё долгим, ничего не выражающим взглядом.

– Что ж, подождём, – выговорил он, наконец.

И снова отвернулся.

* * *

Целый день обе армии простояли, ни на что не решившись. Англичане предприняли ещё несколько вылазок и даже захватили пленных, но король сигнала к атаке так и не дал. Только ближе к вечеру небольшой отряд из людей мессира Персиваля де Кагни затеял стычку возле самого английского лагеря, во время которой были захвачены пленные с другой стороны. Однако, с наступлением ночи, эта стычка завершилась ничем, и английское воинство даже не дрогнуло, словно нападали на кого-то другого.

Утром непонятное стояние продолжилось. Только теперь солдаты и командиры среднего звена, измученные ожиданием, выпускали пар оскорблениями настолько изощрёнными и злыми, что довели друг друга до полного бешенства. И, чтобы не простаивать безо всякого действия, в обоих лагерях взяли и перерезали глотки пленным, захваченным накануне.

Никто не успел ни запретить, ни помешать. Зато вина, которую Жанна без конца ощущала, достигла своего апогея и заставила признать, что никакие голоса на её молитвы не ответили.

Король на это великодушно промолчал.

А утром 16-го числа обе армии разошлись, так и не вступив в сражение. Бэдфорд, якобы, получил тревожные вести из Нормандии, то и дело пытающейся стряхнуть английское ярмо со своей шеи, а Шарль направился в Компьень, именно сейчас выразивший готовность открыть перед ним свои ворота, где собирался получить ключи ещё и от Бове.

Унизительное стояние завершилось.

Однако впереди ожидало унижение новое. В Компьене французского короля встретили Жан Люксембургский и епископ Арасский – послы от герцога Филиппа с предложением продлить перемирие до самого Рождества и на новых условиях, которые теперь весьма туманно определяли сроки сдачи Парижа.

Снова начались переговоры, во время которых армия, которая раскинула свои шатры за городской стеной, опять простаивала, наливаясь ленью и окончательно теряя боевой дух, дисциплину и веру. Между шатров и костров замелькали запретные до сих пор пёстрые накидки маркитанок, а походные алтари потеснили тележки торговцев. Некоторые капитаны ещё пытались препятствовать ленивому разложению, но, понимая, что противопоставить им нечего, постепенно смирились и сами. Иллюзия наступившей мирной жизни, казалось, разморила всех, словно сытный обед после долгого поста…