Честь воеводы. Алексей Басманов

   — Раскол случился в державе, чего уж там скрывать, — размышлял Фёдор. — И князь Андрей Старицкий теперь никак не пойдёт на мировую с Глинскими. Ведомо, что сила не на его стороне, а там как знать.

Алексей своего мнения не высказывал. У него в голове не было никаких мыслей — только о себе, о Ксении.

   — Я вот, Федяша, обмолвился, что пойду мимо Москвы к Оболенскому-Большому в полк, а теперь не знаю, как быть. Влечёт меня некая тревога домой. А почему, не ведаю. Разве что Судок Сатин смутил меня, его я у князя Андрея на дворе увидел.

   — Да что тебе Сатин? — удивился Фёдор. — Он у князя за приживалу.

   — Так ведь раныне-то он при Голубом-Ростовском служил. И в Москве я встречал его у Разбойного приказа. Двулик он — вот суть.

   — Это верно ты говоришь. И мне ведомо, что он подлый и шиш отменный, — согласился Фёдор. — Ты вот что: и впрямь, забудь пока о береговой службе. Тебя ещё рана беспокоит. Ты поезжай прямо в Москву. Там иди к Ивану Овчине, всё расскажи, как было. И обо мне правду выложи: ушёл, дескать, служить старицкому князю, ибо клятвы на верность государю Ивану я не давал. И тогда.ты будешь вне опалы. Про Карпа скажи: в полон его взяли, потому как причина есть. Помни то, что не надо нас выгораживать. Иван Овчина давно понял, что мы ему супротивничаем. Как и он нам, добавлю.

   — Мне бы теперь побыть близ Ксении до родов. Как твоя Уля сказала, ей сейчас очень трудно одной, — вёл речь о самом больном Алексей.

В Волоке Ламском они расстались после ночи, проведённой на постоялом дворе. Вечером, как приехали, Алексей и Фёдор долго сидели в питейной избе. Алексей, пытаясь заглушить душевную тревогу, много выпил и захмелел, а во хмелю признался:

   — Головой я пошатнулся, Федяша, после того удара за Каргополем. Чуть к непогоде, болит, скаженная, места не нахожу. Дьявольщина всякая лезет. Я отбояриваюсь от неё, а она, подлая, каверзить заставляет. Как избавиться от наваждения, Федяша?

   — Одно избавление от бесовщины, Алёша, молитва. Она и спасёт. Да ты не раскисай, ты крепок телом и духом окрепнешь. Вот как принесёт тебе Ксюша сынка, гоголем ходить будешь.

И всё-таки их расставание было грустным. Алексей даже прослезился. Смахнув ладонью набежавшие слёзы, сказал:

   — Метится мне, Федяша, что мы с тобой разлучаемся навечно.

   — Пути Господни неисповедимы, Алёша. А мне всегда будет тебя недоставать. И я приду к тебе, только позови на помощь.

Предчувствие не обмануло Басманова. В Москве его и впрямь ждала беда. Он приехал с Пахомом на Пречистенку, а его ожидали пустые палаты. Не было в них ни жены Ксении, ни дяди Михаила, только дворня да престарелый дворецкий Аким.

   — Горе у нас, батюшка Алексей. Осиротели мы, — встретил со слезами и причитаниями Алексея дворецкий.

   — Что же случилось, Акимушка? Недели не прошло, как в отлучку ушёл, как всё тихо-мирно было. Где дядюшка, где моя семеюшка? Говори же, говори!

   — Говорю, батюшка Алексей. Три дня назад под вечер пришли в палаты государевы люди и его именем забрали с собой батюшку Михаила и твою семеюшку. Посадили в колымагу и увезли неведомо куда.

   — Но хоть что-нибудь они сказали?

   — Мне было наказано передать, чтобы ты явился в Кремник к князю Овчине-Телепнёву, как только прибудешь в Москву. Вот и всё, батюшка Алексей.

   — Ну и дьявол сей Овчина-Телепнёв! В заложники моих родимых взял, чтобы с крючка не сорвался! — в гневе проговорил Алексей. Да боль ударила в лобную часть головы, аж закричал. Сжал голову, качал ею, постанывал. Да вспомнил совет Фёдора молитвою напасть отводить. Зашептал «Во спасение от бедствий» и пришёл в себя. Понял, что надо ехать в Кремль. Наказал дворецкому: — Ты, Акимушка, приюти Пахома. Из Стариц он, дворовый человек Колычевых. Однако кто спросит, скажешь, что наш, из Убор. Я же скоро вернусь с родимыми. — И убежал во двор, взлетел на неостывшего от долгого пути коня и помчался на свидание с Овчиной.

В одном Басманову повезло. Овчина был в своих покоях и принял Алексея без проволочек. Он был любезен. Усадил Алексея к столу, налил вина.

   — Охолонись с дороги, Алёша. Да не казни меня за строгость к твоим. Они у меня в палатах отдыхают, сам увидишь...

   — Однако обиды ты мне чинишь, князь-батюшка, ни за что ни про что! — выложил наболевшее Басманов.

   — У меня больше обид на твоё непослушание. Я ведь послал тебя Христом Богом за Колычевым. А ты что в Старицах учинил? С Федяшкой в обнимку ходил, вместо того чтобы вернуть к службе.

   — Он служил у великого князя Василия, а другим клятвы верности не давал. И потому решил остаться на службе у князя Андрея.

   — И это мне ведомо.

   — Откуда? Уж не Божий ли человек Сатин на хвосте принёс?

   — Не знаю такого. И сие государева тайна. Да не будем толочь воду в ступе. Одно скажу: Карпа мне жалко и воев. Загубит их Андрейша в отместку мне. Теперь о деле. Хотел я послать Фёдора Колычева за старшего на Белоозеро. Но, прости, жребий по твоей вине пал на тебя. Надо отвезти туда в острог мятежных бояр Ивана Ляцкого с семьёй да Ивана и Семёна Бельских с семьями. Надёжнее тебя у меня нет человека.

   — Так уж и нет? Оскудел государев двор надёжными служилыми, — вспыхнул Басманов.

   — Есть верные и надёжные. Да и тебя хочу видеть таковым, — ровно и даже улыбаясь сказал Овчина.

Басманов задумался, голову склонил, и впервые у него вместо злости закипела в душе ненависть к этому красавцу. Она прожигала Алексею нутро, словно калёный штырь. «Ведь знаешь же ты, прелюбодей, что жена у меня на сносях, а прогоняешь от неё. Ладно, князь, я пойду на Белоозеро, но тебе это дорого обойдётся. Ты ещё попомнишь, как ущемлял Алексея Басманова». Да понял, что ещё не время обнажать свои чувства, поднял голову и спросил:

   — Когда выезжать?

   — Завтра. Сегодня надо тебе в бане помыться, отдохнуть с дороги. А завтра чуть свет с моими посыльными воинами и поведёшь опальных из Кремля. Завтра же я и твоих родимых домой отправлю.

   — Так мне бы свидеться с женой и с дядей надо. Жена у меня последние месяцы ходит. Жестоко разлучать нас.

   — Ну полно, ты же воин, Алексей. И всё-то наши семеюшки рожают чаще всего без нас, пока мы в сечи ходим. И мой сынок без меня на свет появился. Господи, что тут поделаешь! — страдал пуще Алексея Иван Овчина.

Алексей понял, что идти встречь Ивану Овчине или слёзно умолять его не следует, да и гордость мешала. Не одолеть ему этого матерого придворного. И он смирился.

   — Я готов, князь-батюшка, — сказал Алексей, вставая. И попросил: — Токмо отведи меня до родимых. Хочу увидеть супружницу и дядю.

   — Ты их увидишь, да разговору между вами не будет. Зачем тебе волновать близких перед разлукой долгой?

Князь Овчина встал и повёл Алексея по своим палатам, где в одном из покоев якобы находились Ксения и дядя Михаил. У дверей этого покоя стоял страж. Овчина миновал его, вошёл вместе с Алексеем в соседний покой, откинул висевшую на стене выделанную шкуру бобра и открыл тайную глазницу.

   — Смотри, — сказал князь. — Ксения спит, а Михаил книгу читает. Он же книголюб, как мне ведомо.

Алексей подошёл к узкой щели, через которую был виден весь покой. Он увидел лежащую на ложе женщину, но сказать, что это была Ксения, не мог. Она лежала спиной к глазнице и была укрыта с головой. Он не признал и дядюшку, который сидел за книгой у стола. Да, дядя Михаил любил читать, но сказать, что это был он, Алексей тоже не мог. На сидящего был накинут кафтан, вроде бы дядюшкин, но за поднятым воротником не видно было его головы. Алексей хотел крикнуть, позвать дядю. Но Овчина словно угадал его желание, закрыл глазницу, сказал:

   — Теперь ты видел, что я не чиню им зла. Они в благополучии, их кормят и поят, и даже книга твоему дядюшке дана для полноты жизни. — При этом Овчина тяжело вздохнул: — За всё надо платить, Алёша.

Басманов ничего не ответил на слова князя Овчины. Он молча покинул покой и, не прощаясь с князем, ушёл. Уже ничто не могло убедить Алексея, что Овчина не преследует его. И ненависть к придворному злочинцу пустила в душе Басманова корни, начала прорастать, укрепляться.