Плачь, Маргарита

— Ну, рассказывайте. Что с Гели?

— Но это касается…

— Я уже понял, — прервал он ее. — Кажется, я понял и больше. Кто он?

— Вальтер Гейм. Художник.

— Это тот, с шарфом на шее, реалист? — поразился Лей. — Ну, теперь понятно, почему именно мне суждено было об этом узнать!

Он даже рассмеялся. Потом походил по комнате, сел в кресло напротив и взял ее руку.

— Грета, я понимаю вас. Но мне сейчас нечего вам ответить. Скажите Ангелике — нужно подождать.

— Мы ведь уедем послезавтра.

— Видите ли, все сложнее, чем кажется. Фройлейн Раубаль — человек, от которого впрямую зависит душевное состояние фюрера.

Много слов крутилось на языке, в том числе язвительных, но она не могла… Он сидел так близко, держал ее руку, и ее как будто парализовало. Это опять был гипноз — гипноз возможного, близкого счастья.

Рудольф возвратился через три часа, выдержав настоящий бой, к которому он был подготовлен, поскольку не первый раз сталкивался с отечественным рабочим классом, обладавшим, по выражению Отто Штрассера, «иммунитетом трижды обманутого».

Крепкие тридцати-сорокалетние парни, его ровесники, тем отличались от образованных людей среднего класса, что национал-социалистические софизмы ие оспаривали, а попросту не обращали на них внимания. Их интересовали конкретные вещи — работа, жилье, гарантии, сроки… Гесс уже много раз раскладывал само понятие национал-социализма именно по этим двум последним пунктам: «социализм» означал гарантии; «национал» — сроки. На работяг это действовало безотказно, так как «быстрый социализм» был именно тем, чего они ждали и чего не обещал никто кроме лидеров НСДАП. Когда же вставал вопрос об экспансии, у Рудольфа тоже имелись козыри (Версаль, репарации) и аргументы (рейнская зона, еврейский заговор)…

И все же он вернулся выжатым как лимон и раздраженным — Лей, как всегда, все сделал правильно, но, как всегда, чересчур, к тому же додумался привести с собою Маргариту.

— Если ты решил начать ее воспитывать, то мог хотя бы предупредить меня, — пенял он другу. — Я бы прежде объяснил тебе некоторые особенности ее характера, потому что эффект от сегодняшнего визита, боюсь, получился обратный.

— У меня и в мыслях не было ее воспитывать, — отвечал Лей. — Я уже сказал тебе, как мы с ней, по-видимому, поступим.

— Опять ты за свое! — взорвался Гесс. — Я уже списал ту болтовню на лихорадку и забыл!

— Напрасно. — Роберт казался совершенно невозмутимым. — У Той болтовни имеются серьезные основания. Я готов объяснить.

— У безумного поступка не может быть серьезных оснований!

Лей усмехнулся.

— Ты, наверное, считаешь, что еще мягко выразился. Значит, я всего-навсего сумасшедший? А я думал — дезертир, отступник, предатель…

…Стояла глухая ночь. Они встретились в гостиной на первом этаже, где Лей выкурил уже полпачки сигарет, дожидаясь возвращения Гес-са. Оба устали и были раздражены — каждый по своему поводу, и оба понимали, что крупного разговора им не избежать.

— Что ты намерен предпринять? — резко спросил Рудольф.

— После Мюнхена вернусь в Кельн и постараюсь получить развод. Думаю, задержки не будет. Грете лучше пока побыть с тобой. Я потому и просил тебя приехать. А затем… я уже сказал.

Гесс пристально смотрел ему в глаза.

— Знаешь что, Роберт… Возможно, ты сейчас очень рассердишься, но у меня такое впечатление, что ты играешь сам с собой. Ходишь по краю и любуешься собой. Да я голову даю на отсеченье, что ты звонил мне в Рейхольд-сгрюн с другими намерениями. Два дня назад ты ведь решил порвать с Гретой? Станешь это отрицать?

Лей молчал.

— А потом ты передумал, в каком-то порыве, — продолжал Рудольф. — И в таком же порыве решил с нею сбежать. Но это было вчера. А что будет завтра? Так, может быть, сегодня… не нужно спешить?

— А где мой браунинг? — вдруг спросил Лей. — Ты в самом деле отдал его девчонке?

— Да. Нужно объяснить? Лей покачал головой.

— Просто я застрелил из него одного типа. Лучше было бы дать ей другое оружие…

— Что это за странное суеверие? — удивился Рудольф. — Я про такое не слышал.

Лей вздохнул.

— Так, вдруг в голову пришло…

Он налил себе маленькую рюмку коньяка и вопросительно посмотрел на Гесса. Тот поморщился, но кивнул. Они выпили. Лей налил себе вторую рюмку. Выпив, перевернул бутылку вверх дном и поставил на горлышко. Бутылка стояла.

— Ты, однако, фокусник, — усмехнулся Гесс. Он взял бутылку и попробовал поставить ее заново. Бутылка упала и покатилась. Рудольф снова попытался. — Как ты это делаешь? Почему у меня она не стоит?

Роберт взял бутылку и опять поставил на горлышко. Рудольф даже щелкнул по ней легонько пальцами, но бутылка точно приросла к столу. Он снова попробовал установить ее на то же место, и снова у него ничего не вышло.

— Что за чертовщина? Как ты это делаешь?

— Беру и ставлю. И больше ничего.

— Почему же у меня не стоит?

— Бывает, и у меня не стоит. И я не спрашиваю почему.

— Пожалуй, пойдем спать, — предложил Гесс. — Кренц сказал, утром у тебя очная ставка с этими… покушавшимися. Говорят, всех четверых арестовали.

— Четыре еврея — четыре петли, — медленно произнес Роберт. — Десять евреев — десять петель, сто евреев… А если тысяча? А миллион? Пожалуй, веревок не хватит, а? Да нет у меня жара. — Он оттолкнул руку Гесса. — Жаль, что ты не хочешь меня выслушать. Потому что это не мне — это тебе не стоит спешить.

— Я хочу тебя выслушать! Можешь не сомневаться! — воскликнул Гесс.

— Тогда слушай! Это недолго. Я сейчас пьян ровно настолько, чтобы мыслить наиболее трезвым образом, потому что трезвый я циник, а пьяный — романтик. Или наоборот. Но и то и другое не годится. Так вот, слушай. Я люблю твою сестру и хотел бы пройти с нею весь тот путь, который мне остался. Но это только фраза. Потому что, в отличие от тебя, в судьбу я не верю. Я знаю, что сам выбираю все для себя и для нее. А выбор этот довольно прост: если она уедет — со мной или без меня, — то, во всяком случае, останется собою. Если будет жить здесь, со мною, то любовь сделает из нее примерно то, что сделала из Елены. Или убьет. Ты прав, я осознал это не сразу. Сначала просто испугался. Но в последние сутки я много думал, очень много, Руди… Ты говоришь, я хожу по краю и любуюсь собой? — Он усмехнулся. — Не можешь ты так думать… Что бы там ни было, я об одном молился бы, если б мог, — чтобы нам с тобой не возненавидеть друг друга.

— Я никогда не возненавижу человека, который был честен со мной.

— Я тоже. Мы с тобой еще можем позволить себе такую роскошь, как честность, хотя бы между собой. И я снова повторю тебе то, что вижу — она любит меня. Она захочет стать мне другом и начнет жить, как живу я, дышать со мной одним воздухом… Вспомни, какой была Елена прежде… Какой отчаянно принципиальной, ненавидящей, не прощавшей фальшь, честной до ребячества! И что с нею стало! Она вся пропиталась каким-то ядом, научилась лгать каждым вздохом своим… И, наконец, просто перешла границу дозволенного, за которой — пустыня… Она и покаяться не может, и оправдаться ей не дано.

— Ты хочешь сказать, что нет покаяния тому, кем двигала любовь? Тогда и мы неприкаянны?

— Будем честны, Руди. В нашей программе девяносто процентов ненависти и только десять — любви. Нет, нам проще, старина. Мы ненавидим, а значит, мыслим, рассчитываем. А Грета…

— Роберт! Послушай себя! До чего ты договорился! Напророчил бог весть чего Маргарите. Нас всех обвинил в человеконенавистничестве… Если ты на самом деле так все воспринимаешь, то тебе, безусловно, следует бросить все. Но я не верю… Да ты сам не веришь себе…

Лей вдруг рассмеялся.

— Просто я так вижу! Но, конечно, не верю ни во что. Если б верил, писал бы музыку. — Он посмотрел на часы. — Ладно. Будем считать, что я попытался что-то объяснить, а ты — выслушать. Это уже хорошо. Спокойной ночи.

— Я-то пойду спать, — сказал Рудольф, — а ты что станешь делать? Пить здесь один?