Игра. Достоевский

Не утерпев, он ехидно спросил:

   — По макушке-то чем же вас било в открытых санях?

Близоруко взглянув на него без очков, Тургенев только махнул неопределённо рукой:

   — Эх, Фёдор Михайлыч, чем там только не било, уж я не скоро забуду эти прелестные четыре версты, отделяющие милый Серпухов от станции железной дороги, до которой дотащился я полумёртвым. Дом в Москве после этого путешествия показался мне сущим раем, а ожил я по-настоящему только здесь. Вот вы и скажите на милость, что можно сказать о народе, который до сей поры не имеет сносных дорог, тогда как Европа ими покрыта всплошь и нет деревушки, куда нельзя было бы преспокойно и преудобно проехать?

Так и есть, так и есть, наплевательство и нигилизм, ничего другого от них не дождёшься, тоже высидели идейку, она их и придавила, точно гранитной плитой, не по умственным силам пришлась, так придавила, что ни о чём ином не могут и рассуждать, да это же не носители, это невольники, это жертвы идей, как их после этого вразумить, и глаза его сверкали недобрым, уничтожающим блеском:

   — Кто же спорит, труднейший вопрос, да я вот что вам скажу: был бы здоров дух народа, а дороги что же, будут дороги. По духу своему народ наш никому не уступит и ещё многому научит других, ну, вот этих-то, у которых дороги и организованный труд.

Тургенев взбросил на нос очки и удивлённо спросил:

   — Ну-ка, чему, например?

Вот-вот, небось о дугах и самоварах узнать бы хотел, о которых в этом романе тот-то свысока рассуждает да поплёвывает на русский народ, словно на какой-то чурбан, вот они, все эти штучки, а дело-то не в самоваре и не в дуге, стоило бы о них рассуждать, дуга как дуга, всё дело-то прям© в другом, вот бы вам это, это понять, и, бледнея, мучительно сердясь, но меньше на Тургенева, больше сердясь на себя, что не стоит и объяснять, что ведь всё равно ничего не поймёт, он с отчаянной отвагой стал убеждать:

   — Да вот хотя бы тому, например, чтобы не лезть поминутно вперёд, не высовываться во все места и во что бы то ни стало. Вот тому, что чрезвычайно скромен русский человек в массе своей, потому что самого себя знает и в душе-то своей всегда грехи свои сознает. Это высшая и самая характеристическая черта нашего народного национального духа — чувство справедливости и жажда её.

И, заметя будто блеск недоверия в открыто и прямо смотревших глазах, заспешил:

   — Да, русский человек очень, очень гадок бывает, разве не вижу я этого, разве скрываю, он пьяница, убийца и вор, как не бывать, когда это есть, но он при этом не говорит, как эти-то, у которых всё по правам, что так, мол, это и надо, что это-то и быть иначе не может по обстоятельствам, и превосходно, и хорошо, и норма нынешней жизни, нет, народ наш вздыхает по грехам своим и чтит добродетель, я это очень уж видел. И если в нём и попадаются настоящие изверги, он их осуждает. Вот эта способность самоосуждения и самоказни и спасает нас перед всей этой самодовольной Европой, потому что каждый народ жив и здоров душой лишь до тех самых пор, насколько он сам, а не кто-нибудь другой, ну, вот из тех, кто со стороны или, что ещё хуже, над ним, именно сам способен судить и казнить себя за самые большие и самые мелкие проступки свои, как и каждый отдельный человек, разумеется, это уж так.

Глаза Тургенева словно таяли, блекли, и в усталом голосе послышалась горечь:

   — С вами, Фёдор Михайлыч, как я посмотрю, обыкновенная история происходит, как выражается наш любезнейший Иван Александрович, судьба всех русских умных, мыслящих честных людей. Наша жизнь не даётся вашим поспешным усилиям, а стоит себе безмолвной стеной, как стояла, все ваши идолы разбиты, все пути завели в тупик, а без идолов жить вам нельзя, точно как Герцен, опять не могу не сказать, вот и воздвигаете вы алтарь этому новому, неведомому богу, благо вам о нём почти ничего неизвестно, и опять можно молиться, и верить, и ждать обновления, если не с сегодня на завтра, так послезавтра. Бог этот делает совсем не то, что вы от него ждёте, но, по-вашему, это временно всё, случайно, насильно привито ему внешней властью. Бог ваш любит до обожания то, что вы ненавидите, ну, вот деньги хоть, например, которые вы так справедливо и зло осудили за безнравственное воздействие на человека, и ненавидит то, что вы любите, ну, вот хоть ваше всебратство, от которого он бежит, как чёрт от ладана, сколько вы его ни зовёте к нему. Бог принимает именно то, что вы за него отвергаете, ну, хоть, например, воровство, которое он за грех не считает и тянет всё, что под руку попадёт, сколько вы ни твердите, что где-то там в душе он осуждает себя. Всё это ясно как дважды два, а вы отворачиваете ваши любящие глаза, затыкаете уши и с экстазом, свойственным всем скептикам, которым скептицизм надоел, твердите о чувстве справедливости, о самоосуждении, о самоказни. И выходит, что ни вы народа не знаете, ни народ вас не знает, да не хочет и знать, и суньтесь-ка поближе к нему, так он вас же за вашу веру в него осмеёт и в гороховые запишет шуты.

Вот уж покрасоваться-то захотел, вот уж ясно-то ему всё, как на ладони, вот уж не скептик-то, да как смеет говорить за народ, сидя от него в тридесятой немецкой земле, и он задохнулся, повалился в кресло, по счастью стоявшее сзади, глядя на Тургенева уже бешеными глазами, с хрипом выбрасывая слова:

   — Это я-то не знаю народа... может быть... ещё и не знаю, как должно... это всё может быть... очень и очень... но стремлюсь... я, как вы благоволили припомнить, за письмо Белинского препровождён был в Сибирь, я целых четыре года в каторге выжил, с уголовными преступниками и даже убийцами, это вам не на охоту ходить с Еромолаем, и почём знать, может быть, там, наверху, то есть Самому Высшему, и нужно было привести меня в каторгу, свести меня там с народом своим, как никто никогда не сходился, чтобы я узнал там что-нибудь, то есть узнал даже самое главное, без чего нельзя жить, понимаете, совсем нельзя жить, иначе люди друг друга съедят, с их материальным развитием, с хвалёной вашей цивилизацией, с дорогами там и вокзалами, там, где бы вам поудобней домой приезжать, вот чтобы это самое главное я и вынес оттуда, потому что главное-то скрывается только в народе, у которого идеал в душе стоит прежде всех этих земных ваших благ, дорог и вокзалов, который ничем другим, ничем материальным не дорожит, как своим идеалом справедливости и добра, так чтобы я вынес именно это оттуда и другим, всем другим сообщил и чтобы другие, хоть и не все, хоть очень совсем и не многие, лучше, лучше хоть на крошечку стали, хоть частичку бы приняли этой насущной способности самому себя осудить за грехи, хоть бы поняли, ну, хоть намёком каким, что в бездну стремятся в дурацком желании комфорта для одних-то себя, во что бы то ни стало, не смотря ни на кого вокруг, и этого довольно бы мне, хотя бы частичку. А вы здесь сидите, у немцев, и немцев ставите нам в пример, дороги немецкие хвалите и толкуете о русском народе. Не ожидал я от вас, Тургенев, такого, по «Запискам охотника», не ожидал.

Тургенев не шевелился и долго, упорно молчал.

Он и обрадовался и испугался, что пророческим словом своим слишком сильно и больно ударил его. Он увидел мрачную тень, которая легла тому на лицо, не розовое уже, а бледное и, кажется, серое. Этот Тургенев в самом деле показался ему слишком старым, давно изжившим себя. Огромный лоб прорезали глубокие борозды, совершенно белые волосы отливали старческой желтизной, и где-то далеко-далеко, в самой глубине серо-синих, уже выцветших глаз будто таилось глухое безразличие ко всему, точно вся эта жизнь с её неизменной отвратительной пошлостью и глупостью непреходящей казалась тому не стоящим внимания пустяком.

В этом представшем ему безразличии, в этом глубоком молчании ему вдруг почудилась целая драма. Этот Тургенев, знаменитый, прославленный, удачливый в жизни, показался ему погибающим. Это было непостижимо и жутко. На мгновение он пережил ощущение свершившейся катастрофы. Тогда ведь всё обречено на погибель, если даже Тургенев, ведь умница и настоящий поэт. Тогда ведь никто другой, пожалуй, не сможет услышать, не сможет спастись, когда даже этот блестящий художник не верит в свой же собственный идеал.