Держава (том первый)

Вечером Гороховодатсковский повёл роту в столовую — навес на столбах, без стен и окон, с длинными, на десять человек, столами и деревянными скамьями.

Ужин состоял из пустых щей и каши, которые подавались не в тарелках, как в училище, а в медных мисках. Вернее в миске. Одной на четыре человека. И ели деревянными ложками.

— Это чтобы к простой фронтовой жизни привыкали, — уплетал за обе щёки фельдфебель.

Лагерная жизнь начинала налаживаться.

Через день появились соседи — юнкера Константиновского артиллерийского училища, поселившиеся тоже в крашеных белой краской бараках, с синей полосой посередине. На следующий день прибыли юнкера Михайловского артиллерийского училища. И на зависть «констапёрам», выставили орудийный парк перед своими коричневыми бараками.

Самым последним заселил барак эскадрон Николаевского кавалерийского училища.

В 7 утра назначенный дневальным юнкер Антонов, раздобыв где–то барабан, увлечённо колошматил по нему ладонью и радостным голосом орал:

— По–о–о-дъё–ё–м юнкера-а! — ловко уворачиваясь при этом от летящих со всех сторон сапог.

— Ему–то до обеда после дежурства дрыхнуть, — зевая во весь рот, позавидовал Дубасов, и поскакал на одной ноге, обутой в сапог, отыскивать другой.

Аким, рассудив, что сейчас возле умывальников народу мало, побежал умываться. Здесь уже весело плескалось начальство: Гороховодатсковский и Гришка Зерендорф.

С левого фланга, от барака Николаевского кавалерийского училища, двигалось нечто странное — один, голый по пояс юнкер, вёз на спине другого.

— Господин фельдфебель, у них что, лошадей на всех не хватает? — поинтересовался Рубанов, глядя, как наездник спрыгнул с «коня» и юркнул в уборную.

— Сейчас узнаем, — ухмыльнулся фельдфебель. — Здоро'во, кавалерист, — поприветствовал вылезшего из уборной невысокого худенького юношу. — Тут молодёжь интересуется, у вас что, лошадей на эскадрон не хватает?

— Лошадей хватает, — насупился кавалерист, снисходя до разговора с пехтурой. — Памяти у моего «сугубого зверя» не хватает, — побренчал шпорой на высоком хромовом сапоге и пренебрежительно покосился на голые каблуки «павлонов». — Благородный корнет его спросил ночью во время бессонницы…

«Благородный корнет — это тощий наездник», — с интересом отметил для себя Аким.

— …По хорошему, доброжелательно так спросил: «Молодой, пулей ответьте мне, в какой полчок в августе я выйду корнетом?» — Он назубок должен помнить полк, в который выйдет его корнет. А зверь вместо «Гусарского», сказанул «Конногвардейский»… Ну чего он заслуживает? Только стать скакуном благородного корнета. И я оказал ему эту честь, — опять взгромоздился на бедного беспамятного «иноходца» и поскакал в барак.

— Вот! Видели теперь в действии кавалерийский «цук?» — обратился к пришедшим умываться юнкерам фельдфебель. — Благородным «павлонам» это не подходит. Для нас главное — устав. Помните училищный девиз? «Сам погибай, а товарища выручай». Так что погоняйте до присяги своих козерогов, чтоб службу знали, и хватит… Соблюдайте святые традиции, — накинув на шею полотенце, пошёл по «юнкерской дороге» в барак.

Юнкера за год службы выучили девизы всех военных училищ и песню про журавушку, которая по популярности не уступала маршу ПВУ.

— Кстати о девизах, — произнёс Аким. — У николаевцев, — кивнул в сторону уехавшего на «коне» кавалериста, девиз, то есть кредо на всю жизнь, таков: «И были дружною семьёю солдат, корнет и генерал».

— Ага! Все друг на друге катаются, — заржал Дубасов.

После завтрака рота построилась на парадной линейке.

— Фуражки прямо надеваются, без наклона, — ходил перед строем Гороховодатсковский. — Дроздовский, гимнастические рубахи застёгиваются на все пуговицы, и подпоясываются поясным ремнём.

— А то я не знаю, — буркнул юнкер, глядя на двух приближающихся офицеров.

— Всё вы знаете, а воротник можно расстёгивать только в курительной комнате, — сделал ему замечание фельдфебель и строевым шагом направился докладывать капитану о состоянии роты.

— Это ему обидно, что мы бескозырки на летние фуражки сменили и стали наравне с фельдфебелем. Не ему одному фуражку носить, — язвил, застёгивая верхнюю пуговицу Дроздовский.

— Господа юнкера, — поздоровавшись с ротой, произнёс Кусков. — Во–первых, после построения попрощайтесь с фельдфебелем Гороховодатстковским, — чётко выговорил фамилию, — он отправляется в училище для сдачи экзаменов. Заменять его будет унтер–офицер Зерендорф. А временно исполняющим обязанности командира 2‑го взвода станет младший унтер–офицер Дубасов. Во–вторых. Фельдфебель Гороховодатсковский разобьёт напоследок личный состав роты на пятёрки, и под руководством капитана Нилуса Фемистокла Феофановича приступите к топографическим съёмкам на местности. Прошу, господин капитан.

Потрясённый Гороховодатсковский с уважением рассматривал Фемистокла.

«Но фамилия моя всё равно благороднее звучит», — успокоил себя.

— Господа юнкера, — произнёс бархатным, проникновенным голосом, мало похожим на командирский, капитан Нилус. — Начнём мы с полуинструментальных мензульных съёмок в окрестностях сёл Красного и Дудергофа. Каждая пятёрка получит отдельный участок местности, который должны будете нанести на план с масштабом в 200 сажен в дюйме. Скоро подвезут базисные цепи и вехи. Работать будете самостоятельно, но под моим контролем.

В первую пятёрку вошли: Виктор Дубасов, Аким Рубанов, Михаил Дроздовский, Олег Пантюхов и Сергей Антонов.

Записав фамилии в журнал, капитан по карте отвёл им самый крайний участок около Дудергофской железнодорожной станции. В участок вошли расположенные возле неё дачи и дома с палисадниками и огородами, отрезок Балтийской железной дороги, и часть грунтового шоссе за станцией.

— И не дай вам Бог ближе пушечного выстрела приблизиться к железнодорожному буфету, господа юнкера. Ну, думаю, командир взвода унтер–офицер Дубасов нарушений дисциплины не допустит.

— Так точно, господин капитан, — уверенно гаркнул Дубасов, но весь вид его говорил об обратном, а в глазах отражались не планы и схемы участка, а бутылки с пивом.

До вечера работа просто кипела. Дубасов, Дроздовский и Рубанов самоотверженно таскали базисную цепь, и расставляли вехи по краю шоссе за дудергофской станцией. Пантюхов и Антонов трудились у треноги с планшетом, визируя отдельные вехи, телеграфные столбы, шпили на станции и составляли на бумаге ломанную и извилистую триангуляцию.

Мысли всей доблестной пятёрки крутились неподалёку от пристанционого буфета с пивом. Да ещё как нарочно, на стене вокзала красовалась облезлая, но сильно действующая на юнкерское сознание реклама. В окружении разнокалиберных пивных бутылок, облезлый официант с отвалившимся носом откупоривает бутылку пива. И над безносым пыльным господином надпись: «Тов–во Пиво—Медового Завода. Иван Дурдин. С. П.б.»

И тут этаким демоном–искусителем, почище официанта, с пивной бутылкой в каждой руке, откуда не возьмись, появился фельдфебель Гороховодатсковский.

В предвкушении праздника жизни, он расположился в тени дерева у сломанного штакетника, где и был вычислен поднаторевшими топографами.

— Господин Гороховоподдатсковский, разрешите обратиться, — облизывался на пиво Рубанов.

— Не–е–т! Не разрешаю, — попытался спастись на станции фельдфебель, не обратив внимания на изуродованную фамилию, но был окружён и лишён бутылки пива.

Начало было благополучно положено.

У выхода из вокзала, как раз под рекламой, бездельничал в экипаже возчик.

За две бутылки пива он был запряжён и командирован в буфет. Через пять минут, этот добрый человек с мешком за плечами, выложил перед истекающими слюной юнкерами: 12 бутылок пива, свежую колбаску, сыр и тёплые пирожки.

Компания расположилась под «сенью кудрявых берёз», как написал бы, по мысли Акима, проезжающий мимо них Пушкин, и предалась усладе юнкерского организма, предварительно наняв за два пирожка местного парнишку, следить за появлением на дороге конного офицера.