Иван Сусанин

— Никак отца поджидаешь? Да он в доранье в Деревнищи ушел.

— К мужикам?

— Кабы к мужикам, — хмыкнул Епишка и озорновато подмигнул капустным глазом. — К Устинье печь ставить, хе-хе.

— Как это к Устинье? Какая печь? — пришла в замешательство Антонида.

— Обыкновенная. Расхудилась, как дырявая сеть, вот и ставит.

— Зайди-ка, Епишка, в избу. Откуда проведал, коль на колокольне спал?

Епишка глянул на поставец, крякнул:

— Во рту пересохло, Антонида. Не одаришь ли чарочкой?

— Аль я тебя на чарочку звала?

— Гость не кость, за дверь не выкинешь, а коли так — не нарушай русский побыт. Накорми, напои, опосля и вестей расспроси.

Антонида уж и не рада, что пригласила выпивоху в избу, но махнула рукой, поднесла чарку.

Епишка блаженно крякнул, огладил живот

— Будто сам Христос по чреву в лапотках пробежался. Изрекаю! Епишка на колокольне не дрыхнет, ибо он не токмо звонарь, но и дозорный, как Добрыня на богатырской заставе. Епишка всё видит. Заполыхает изба — немедля колокол загремит. Надо старосте мужиков собрать, дабы Епишке за дозор корчагу вина каждую неделю ставили…

— Да погоди ты со своей корчагой, пустомеля. О деле сказывай.

— Изрекаю. Раненько в дозор стал. Глянь, отец твой с торбой шествует. Кричу с колокольни: «Здрав буде, Иван Осипыч!». «И ты здрав буде Епифан Дормидонтыч».

— Так уж и Дормидонтыч? Никогда не слышала.

— Дормидонтыч! — с важным видом поднял перст над головой Епишка. — Мы с твоим отцом закадычные друзья. На одном солнышке онучи сушили. Кого он на рыбные ловы берет? Епишку. Поднесла бы еще чарочку.

— Слушай, Епишка, коль ты о деле сказывать не будешь, то кочерги сведаешь!

Антонида и в самом деле схватилась за кочергу.

— Изрекаю! После обедни я в Деревнищи пошел. Дружок там у меня борову кровя пускает. Подсобил, под печеночку…

Антонида громыхнула ухватом.

— Изрекаю! У бабы Устиньи печь развалилась. Не поверил. Пошел к ее избе, а Иван Осипыч месиво из песка и глины творит. Теперь дня три будет печь складывать. А чего? Куды торопиться? Баба — вдовая, в самом соку…

— Ступай! — вконец осерчала Антонида.

Выпроводив звонаря, она сняла с колка шубейку на заячьем меху, подвязала голову убрусом и выскочила на крыльцо. По возбужденному лицу пробежал быстролетный говорливый ветер, как бы сказывая: остановись, одумайся, твое ли дело родителя увещевать, да уму-разуму учить?

Прислонилась к резному перильцу и тихонько заплакала. Ну, что же ты так, тятенька? Неужели печника не мог подыскать? Мог! Не захотел того и сам отправился к вдовице. И не печь тебя привлекла, а Устинья. Тошно стало без бабьей услады, вот и ушел ни свет, ни заря. Устинья хоть и не прелюба, ничего худого о ней не слышно, но все же осталась без мужика. И коль так, она, во что бы то ни стало, захороводит отца. И он, дабы избежать насмешек баб и мужиков, приведет Устинью в свою избу и назовет ее женой.

Ужас, какой! Всю свою жизнь она прожила с отцом, деля с ним все невзгоды, и постепенно становилась хозяйкой дома. Никто не мог ее попрекнуть, что в избе и на дворе неурядливо, напротив, во всем чувствовался надлежащий порядок, наведенный ловкой, усердной рукой. Скупой на похвалу отец нет-нет, да и скажет:

— Похвально, дочка. Ты уж на меня не пеняй, все дни в беготне.

— Понимаю, тятенька, но мне каждое дело в охотку.

— Не каждое дело девичьей руке поддается. Напорно не трудись, меня обожди, а то, гляну, уже и за топор взялась. Колоть дрова — не тесто месить.

— Приноровилась, тятенька.

— Да ведь девица ты. Что люди скажут?

— А кому говорить? Епишке с колокольни?

В барском имении крестьяне не жили. И всего-то стояло пять дворов: старосты, священника, дьячка, пономаря да Епишки. Чуть в стороне возвышались господские хоромы. Вот и всё Домнино.

Иван Осипович радовался за дочку, и в тоже время к нему все чаще приходила навязчивая мысль: Антониде приспела пора замуж выходить, еще год-другой — и в перестарки можно записывать. Это такую-то рачительную девицу с ясноглазым лицом и пушистой русой косой? Пора, пора суженого подыскивать.

Глава 6

ПОЛЮБОВНИЦА

Все дни, когда староста выкладывал печь, Устинья поглядывала на крепкотелого мужика и с бабьей тоской думала:

«Пресвятая Богородица, как же постыло жить одной без хозяина. Изба всегда требует мужской руки. То древесный жучок начнет венцы подтачивать, то крыша потечет, то коровенке сена накосить. А сколь дел во дворе? Худо без мужика. Этот же — сноровист, ловок, добрую печь выкладывает, но всё почему-то молчком, трех слов за день не скажет, а если и спросит что, то смотрит куда-то в сторону, словно пугается на нее глянуть. Чай, не страшилище».

Хоть и пыльно стало в избе, грязь приходиться вывозить, но Устинья облачилась в опрятный сарафан, закрыла ржаные волосы чистым убрусом. Но староста как будто и не замечает ее бесхитростных уловок.

На третий день печь была готова. Иван Осипович кинул в топку несколько сухих щепок, запалил бересту от свечи и проверил тягу. Щепа не загасла, весело загорелась.

— Добрая тяга, но топи помалу, пока печь не высохнет… Пойду я.

— Да как же так, Иван Осипыч? А овечку в дар?

— Не смеши, хозяйка. Пойду я.

И тогда Устинья так осмелела, что метнулась к двери и растопырила руки.

— Не гоже так, Иван Осипыч. Не станет печь топиться, коль винцом не обмоем. Не рушь стародавний обычай.

Иван Осипыч снял шапку, отстегнул кожаный передник.

— Пожалуй, ты права. Надо был мне скляницу принести.

Устинья головой покачала:

— Но кто же за свою работу своим же вином угощает?

— Чаял, нет у тебя.

— Да как это нет? От покойного мужа остался запасец.

Устинья откинула за железное кольцо крышку подполья и выбралась оттуда с прохладной запотелой скляницей.

— На вишне настояна.

Чарки в крестьянских избах редко водились, пили из оловянных кружек. По обычаю полагалось осушить до дна, но Устинья лишь пригубила.

Иван Осипович глянул на хозяйку, но ничего не сказал, но та поняла его красноречивый взгляд и, «дабы печка не дымила», зажала нос и неторопко выпила кружку. Никогда того не позволяла, а тут на радостях осушила, и разом раскраснелась, захмелела, и весь белый свет показался ей настолько благостным, что она готова была запеть задорно-веселую песню.

— Ой, хорошо-то как, Иван Осипыч. Ой, какой ты славный.

Васильковые глаза Устиньи заискрились, наполнились безудержным весельем.

— Ох, и толковый же ты, Иван Осипыч, ох, толковый… А ведь у меня еще работа есть. Сеновал в одном месте протекает. Хочешь, покажу?

Осмелела Устинья. Глаза стали совсем шальными.

Иван Осипович поперхнулся: уж больно глаза у хозяйки бедовые.

— Чего заробел, Иван Осипыч? Какой же ты чудной. Глянем на сарай. Там всего-то одна доска отошла. Нешто в беде вдовушку оставишь?

Сусанин нутром чуял, что дело не только в прохудившемся сарае, и с каким-то стыдливым, мятежным чувством залез по скрипучей лесенке на сеновал, кой овеял его пряным, дурманящим запахом. А Устинья поднималась с трудом, ноги не слушались, хмельная голова кружилась.

— Да подай же руку!

Иван Осипович мягким, легким движением втянул Устинью на сеновал, и у той подкосились ноги, и она, чтобы не упасть, невольно обвила горячими руками тугую, сильную шею старосты, прижавшись к нему всем жарким податливым телом.

— Ох, держи меня, крепче держи!

Держал, сладостно держал, ощущая, как бунтует его плоть.

Устинья же с полустоном выдохнула:

— Люб ты мне… Уж так люб!..

Первый раз не дождалась Антонида отца на ужин. Он вернулся лишь утром. Иван Осипович смущенно кашлянул в кулак.

— Ты уж прости меня, дочка. Вечор припозднился.

Антонида пытливо посмотрела в стеснительные глаза отца и все поняла.

— Устинья… Бесстыжая!